Испытание временем
Шрифт:
— Выходи, — слышатся снаружи голоса, — дороги нет, линия разобрана!
Теплушки пустеют. Я на платформе маленькой станции. Вчера была тут перестрелка, и неведомо чьи войска разобрали линию. Пассажиры обступили коменданта и начальника станции, тревожно допытываются, что делать, как быть. Я прихожу на телеграф и предъявляю свой мандат.
— Вызовите Помощную для переговоров.
В мандате так и значится: «Предоставляется право вести переговоры по прямому проводу».
Пока телеграфист отстукивает: «Пмш… пмш… пмш…», я озабоченно шагаю взад и вперед по крошечному помещению,
— Говорите, Помощная отвечает. Кто вызывал?
— У провода помощник политкома Одесской пограничной бригады обороны побережья Черного моря.
Я произношу это громко и четко: пусть знают эти хихикающие девицы, что не всякому встречному и поперечному дозволено говорить по прямому проводу.
— Что угодно? Я требую к проводу коменданта… Комендант Байстрюков?.. Мне надо проехать до станции Знаменка. Я направляюсь в Скадовск… Можно? Ответственных работников и коммунистов здесь порядочно… Вышлете паровоз со специальным вагоном? Хорошо, будем ждать на пятой версте.
В помещении раздается оглушительный смех.
— Поторопитесь, товарищ политком, опоздаете.
Молодой человек в рваном пиджачишке, со стертой звездой на рубашке громче всех смеется.
— До пятой версты недалеко, — говорит он, — паровоз заждется. Эх вы, товарищ политком, с вами говорил петлюровский комендант. Они заняли вчера станцию и могут каждый час нагрянуть сюда.
Я должен это проверить и направляюсь к коменданту станции. Высокий, с растопыренными ногами и притаившейся усмешкой под пышными усами, он с недоброй улыбкой встречает меня. На шапке у него красная ленточка, на среднем пальце руки кольцо червонного золота. Сними он ленточку — и не узнаешь, кто он: петлюровец, махновец, григорьевец?
Он останавливает свой взгляд на моих новеньких сапогах и спрашивает, что мне надо.
— Говорят, петлюровцы близко, — немного смущенный этим взглядом, говорю я, — дорога не в порядке, пока уладится, я съезжу в деревню-другую. Проведу несколько митингов, потолкую с мужиками о коммуне.
Комендант не спешит с ответом, снимает шапку и медленно срывает алую ленточку. Лицо его становится вдруг суровым, глаза неспокойными, из рук сыплются наземь подсолнухи.
Он вынимает из кармана новенькую звезду, долго примеряется и прикрепляет ее к груди. Никто сейчас не усомнится, он — советский комендант.
— Вам, значит, подводу? Сейчас доставим.
Он уходит и возвращается с рыжим теленком.
— Придет мужик спрашивать, — говорит он мне, — никаких с ним разговоров, пока до села вас не довезет, теленка не отдавайте.
Надо бы и Ваньку с собой захватить, но что с болтуном возиться. Увлеченный разговором ординарец не заметил, как я оставил его.
Мы рядом на мягкой соломе — рыжий теленок и помполиткома пограничной бригады. Теплый, солнечный день. Голубое небо несется вслед за подводой, зеленая земля убегает назад. Кругом тихо, благодать. Никого на пути, хоть кати три дня и три ночи. В рощице тропочкой, словно улица проложена, по сторонам частоколы, уходящие в небо; справа ольха, слева орех, а на пригорке сторожами
Теленок сосет мой палец, таращит глаза и облизывается. Он пробует облизать ручку кортика, кожаный ремень, носок ботинка и фыркает: нет ничего вкуснее пальца. Упрямая соломинка щекочет ноздри, лезет в нос, ни отвернуться, ни смять ее, теленок чихает, обдает меня брызгами. Я досадливо вытираю лицо, — вот и дружба врозь.
Рощица редеет, по ту сторону оврага показалась деревня. Возница прячет кнут и скручивает цигарку. Голубое небо бежит, несется за подводой к тихой деревеньке, где нет ни бед, ни опасностей и вечно царит спокойствие и мир.
Мы въезжаем во двор сельсовета. Нас окружает толпа — взгляды недобрые, шепот враждебный. К нам приближается парень с пышным чубом на лбу. На нем синий жупан немецкого сукна и новые лакированные сапоги. Он кружит на пальце металлическую цепочку, кружит без отдыха взад и вперед.
Парень ощупывает теленка, заглядывает ему в рот и движением бровей приказывает взять.
— Порезать и зараз варить.
Резать? Мне становится не по себе. Я отвожу руку от рыжей головки, жадный рот все еще сосет палец. Нас разлучают, теленка уносят. Очередь за мной, чубатый злодей в гайдамацком жупане может так же распорядиться и мной: «Порезать и зараз варить».
— Куда везешь? — спрашивает парень возницу.
Голос суровый, крестьянин пугливо озирается. Ключик взлетает, цепочка кружится, ложится перстнями на палец и змеей разворачивается вновь.
— Комендант приказал до деревни довезти.
— Дело есть? — допытывается он.
— Не знаю.
Во двор въезжает подвода, нагруженная винтовками. Сверху лежит знамя не красного цвета. Парень в синем жупане оборачивается и сквозь зубы цедит:
— Сережка! Сукин сын, подводу соломой накрой!
Двое бросаются исполнять приказание.
— Откуда, куда едешь? — обращается он ко мне.
Парень впервые взглянул на меня. Нижняя губа его презрительно выпячена, кроваво-красные доены окаймляют изжелта-белые зубы-клыки. Такой не пожалеет, не остановится ни перед чем.
Ему я правду не скажу. Держу путь на Елисаветград, чтобы в старой крепости опыты делать, пожары вызывать на расстоянии, тучи разгонять, снег растапливать на лету.
Я вычитал это в какой-то книжонке. Такими словами пройдоха бродяга чуть ли не насмерть испугал шерифа.
Подобного ответа никто не ждал. Ключик взлетел и свалился, металлическая цепочка повисла.
— Как это так, — не без тревоги спрашивает парень, — ты что же, фокусник?
И голос не тот, и уверенность не та, бандит растерялся.
Я напряжением воли подавляю нарастающую тревогу. Парень должен поверить в мое искусство, иначе мне несдобровать.
— Наставлю два стекла на вашу деревню — и нет ее. Дотла сгорит. Нажму кнопку вот здесь, на поясе, — того хуже будет.
Что, милый, выкусил? За мной водятся и не такие дела. Такое придумаю — хоть со свету беги.