Испытание временем
Шрифт:
Однажды праздничным днем сапожник Перец — острожник — на глазах у молящихся засучил свой рукав до плеча. Нарушителя традиции обступили, призвали подчиняться порядку, грозили, просили, но ничего не добились.
Делом сапожника занялся цадик. Старец всех опросил и вынес решение: человек, не прикрывший платьем руки, либо рукой не дорожит, либо рукав ему не нужен. Одно из двух надо отсечь, но так как дети Израиля крови не проливают, отрезать у буяна рукав.
Недовольные аристократы местечка в синагогу не вернулись. Владеют ею с тех пор одни лишь сапожники — племя Переца-острожника,
Вот и все. Не надейтесь, мой друг, на меня, я не последую примеру аристократов, я скорей поступлю, как Перец-острожник, и останусь здесь…
Таков Кисилевский, с ним мир невозможен, нечего с этим брюзгой возиться. В награду за мои напрасные муки бог послал мне чудесную старушку, милую, добрую. Откуда я ее знаю, где мы познакомились, — не все ли равно. Бабушка известна всей Одессе, и она знает всех. Ее принимают за мать, сестру, за подругу. Она и адвокат, и нотариус, и няня. Всякого выслушает, согласится, поддакнет и сделает по-своему. Не нравится — не спрашивайте совета. Попробовал и я в первый день нашего знакомства ей возразить, не слишком резко, но обидно. Она промолчала — покладистая старушка.
— Значит, вы согласны? — спросил я.
— Конечно согласна, спасибо, сагитировал, я уже в добрый час белогвардейка.
— Почему белогвардейка?
— Надо толком сказать, в какую партию приглашаешь, — в Одессе их пять, начиная с пеликановской и кончая большевистской.
Бабушка свой век провела на кладбище. У нее там важная обязанность — обряжать покойниц. Снять саван с умершей, аккуратно его сложить, чтобы не смять, налить воды для обмывания, в меру теплую, не слишком горячую. Обмыть покойницу и снова одеть. Сделать это надо любовно и ласково, мертвые не бранятся, но пользоваться этим нельзя.
— Здравствуйте, белогвардеец, деникинец несчастный, — со знакомой присказкой приветствует она сегодня меня. — Я приготовила рыбу на обед. Не спрашивайте только, где я добыла ее. Впрочем, скажу, так и быть, выболтаю до конца. У моих знакомых громадная ванна. Я забросила в нее сети и вытащила карпа. Ешьте на здоровье. Трефное, конечно, ничего не попишешь, придется поесть.
Я пытаюсь отстоять свое доброе имя, и она не остается в долгу, прикидывается огорченной, клянется Деникиным и его доблестным воинством, что против меня в мыслях у нее ничего-не было и нет.
На столе расставлены масло, яйца и хлеб, на рынке всего этого и в помине нет.
— Где это вы, бабушка, добыли столько добра!
— Где?
Мало ли какие у нее доходы.
— Д’Ансельм мне помогает… Раньше гайдамаки, петлюровцы, теперь добровольцы дают заработать. Много ли, мало ли — двух-трех женщин в день пришлют. Сегодня пришла французская часть, вчера пришли греки, немного есть сербов, польских легионеров, зуавов — каждый старается по мере сил. Только от флота пользы мало, стоит на рейде без толка, без дела.
Один глаз у притворщицы шире другого, веко его раскрыто, и кажется — плутовка подмаргивает другим.
— Я спрашиваю вас совершенно серьезно.
— Ах, серьезно? Так бы и сказали. Помогают мне банкиры Марголины и Вольфзоны. Они финансируют
Добейтесь у нее толку, легче выжать из камня ответ.
— Так и быть, расскажу, — неожиданно соглашается она. — Досталось это мне без единой копейки, даром. Стоит мне показаться на базаре, и все торговки бегут мне навстречу, умоляют, чуть не плачут: «Пожалуйста, бабушка, берите, что душеньке угодно. За полцены возьмите, даром». Знают, хитрюги, что без меня им не обойтись, кому охота, чтоб его после смерти в зад ущипнули или надавали как следует розог. Меня обступают, а я капризничаю: дайте мне то, не желаю того, да смотрите, без денег. Для кого беру, не скажу, сама есть не буду.
Лицо ее серьезно, без тени улыбки, разберись, когда она шутит и говорит всерьез.
Бабушка подпирает голову рукой, и лицо ее становится грустным.
— Вчера повезло нам, ой как повезло… Пришла с утра на кладбище, а у стены лежат одиннадцать большевиков… Вся военная коллегия… Постарались добровольцы — расстреляли и штабелем сложили. Пришлось и мне поработать, была среди них женщина.
Она скорбно качает головой, из груди вырывается вздох. Не узнаешь ее, грустит, печалится старушка матушка, нет ей покоя на старости, пытают, мучают родных и близких…
Тем временем приходят люди. Они являются в одиночку, реже вдвоем, опасливо оглядываются и исчезают с бабушкой в соседнюю комнату. Одни что-то оставляют или уносят, другие садятся за стол, торопливо обедают и тотчас уходят. На пороге стоит бедно одетая женщина, глаза ее слезятся, она не в силах от волнения заговорить.
— Здравствуйте, Роза, проходите, что вы стали, как нищая, — приветствует ее бабушка, — не портьте глаза, вытрите слезы. Все в порядке, ваш Шлёва доехал благополучно, живет в Москве и ест каждый день калачи. Вот вам деньги и посылка.
Она выпроваживает огорошенную женщину и начинает сердито брюзжать.
— Покоя от них нет, поесть не дадут. Вертятся с утра до ночи, словно на постоялом дворе. Из дому не выберешься. Надо бы к толстой Гене зайти, у дуры денег куча, черт ее не возьмет, если уделит немного большевикам. У Лейкаха надо вырвать гостинцев для детей, у Цыбульского — пар пять обуви. Начинается весна, дети ходят босиком.
Какие дети? Мало ли их на Пересыпи и Молдаванке. Отцы погибли или ушли с большевиками, кто о малышах позаботится…
Входит соседка, за ней хвост из котят. Бабушка холодно кивает головой, ей не до гостей, заботы, заботы и заботы.
Не верьте ее строгому виду, это одно озорство.
— Вы пришли за кишочками? Возьмите их скорей, терпеть не могу падали в доме.
Соседка разворачивает сверток и смеется от радости: куриные головки, кишочки, лапки — целое сокровище. На три дня корму для кошек и котят. Чудесная бабушка, вот уж спасибо!
— Где вы достали? Тут фунтов десять, пятнадцать.
— Какое вам дело? Я церковь ограбила, Гришина-Алмазова обобрала. Оставляйте пять рублей и идите.