Испытание временем
Шрифт:
Кто-то подбирается к моему чемодану, пробует замок сломать. Я прикидываюсь спокойным и замечаю ему:
— Осторожно, братишка, нарвешься.
Парень в синем жупане гневно смотрит на вора, и тот исчезает в толпе.
— Как фамилия? — пытается он усмешкой одолеть свое смущение, прячет руки в карманы и исподлобья оглядывает крестьян. Ему трудно решить: бояться ли меня или одарить презрением?
— Фамилия моя известная — Эдисон. Слыхали?
Вот незадача, впервые им встречается такой человек. По правде говоря, хорошо, что впервые.
Я готов показать свое искусство. Вон на пригорке стоит стог соломы, наставлю стекла — и баста, в момент запылает. Не ручаюсь, что огонек не пойдет дальше.
Кто мне в деревне это позволит? Не надо, не надо, они верят на слово.
— А на поясе что за кнопка у тебя? — бессильный скрыть свое любопытство, спрашивает главарь.
Хорошо, что я пристроил ее, сейчас она мне пригодится. Я машу рукой: ерунда, магнитное поле, не подступишься, любого свалит с ног. Главный аппарат у меня здесь, на плечах, можно пощупать, это электрическая линия. Я сжимаю локоть, и слышен короткий треск.
И помочи пригодились, давно их выбросить пора, да лучших все не было. Пришлось проводом скрепить, веревок не хватило. Я берусь за чемодан, и все передо мной расступаются. Пусть его со стеклами, скорей бы уезжал.
Первым исчезает парень в синем жупане, за ним уходят другие. Перепуганный возчик садится на телегу, и мы продолжаем свой путь.
— Кто это? — спрашиваю я возницу.
Вместо ответа тот опасливо оглядывается на чемодан:
— Верно, что опасная штука?
— Опасная, — на всякий случай убеждаю я его, — не захочу — ничего не будет, хоть прыгай на нем.
Крестьянин доволен. Он ударяет лошадку кнутом и уверенно дергает вожжи.
— Время какое пошло, — видели, теленка забрали. Только купил, хотел вырастить коровку. Кто они? Известно кто — бандюги. Никто им не страшен, и комендант из своих… Видали на шапке красную ленточку, — это у них, у повстанцев, вроде кокарды. По-всякому себя называют: и махновцы, и петлюровцы, и григорьевцы. Тот, что в синей поддевке, у гайдамаков был.
Дорога идет полем, кругом пустынно и печально, тучи нагрянули, и солнца как не было. От теленка осталась смятая солома и чувство тоски в груди. Снова деревня по ту сторону оврага — белые мазанки и колючая изгородь вокруг каждого гнезда.
Возница осторожно снимает чемодан и стремительно отъезжает. Издали видно, как по широкой дороге катится, несется опустевший возок.
Вечереет. У дверей сельского Совета сидят крестьяне. В накуренном и грязном помещении старик с длинной бородой щелкает на счетах.
Я сдвигаю фуражку набекрень и небрежно снимаю плащ. На куртке алый бант со звездой, на поясе наган, сбоку флотский кортик с перламутровой ручкой.
— Вы председатель? — спрашиваю я.
Старик молчит, продолжает свое дело. Снова вопрос и снова шелест бумаг и стук счетов.
— Говори, что надо.
Он проводит рукой вдоль бороды и растирает конец между пальцами.
— Соберите
Председатель исподлобья оглядывает меня.
— О коммуне, говоришь?.. Хорошо… Соберем. Может, про другое расскажешь?
Вот еще советчик нашелся!
— Народ у вас темный, — говорю я, — надо ему объяснить.
— Ну, ну, в добрый час, — уступает председатель.
Меня отводят на квартиру. Хозяйка ставит на стол кувшин молока. Я ем и обдумываю свою речь о коммуне. Неспокойное время, кругом снуют банды, нужна пропаганда, нельзя сложа руки сидеть. «Убедить мужика, доказать ему на деле», — учит Ленин. Я так и поступлю. Они узнают сегодня, что такое коммуна.
За коротким вечером приходит темная ночь. Фитилек, опущенный в масло, горит слабым светом. Школа густо набита людьми. Тьма слила их в единую глыбу. Кто не уместился внутри, пристроился за окном. В переднем ряду сидит председатель, напротив, за столиком, — я. Из открытой двери несет вечерней прохладой.
Все толпятся и шумят, каждый хочет увидеть меня, услышать правду о коммуне. С тех пор как это слово впервые прозвучало, стало твориться неладное, друзья и родные вставали друг против друга…
Я рассказываю о первобытном коммунизме, о дружбе и любви давно минувших тысячелетий, когда все трудились сообща, никто ничего не считал своим. Шли века, народы утратили свободу, и заглохла память о счастливых временах. Идею воскресили первые христиане. Не было у них ни богатых, ни бедных, имущество принадлежало общине. Возрождается былая слава коммунизма. Трудовому народу собственность — вред. Все будет общим.
Моя уверенная речь вдруг становится порывистой и нервной. Виноват старик председатель: борода его повисла, как облако. От нее словно исходит туман, в глазах лукавая усмешка. Бестия! Он что-то затеял. В сельсовете прикидывался простачком: «Толком говори», «Может, про другое расскажешь».
Заученная лекция забыта, выпорхнула из головы без следа. Как это случилось? Я ведь прекрасно запомнил ее. Ненавистная борода закрыла свет, затмила память, стелется серой дымкой. Я избегаю смотреть в его сторону и вовсе от него отвернулся. Так, пожалуй, нельзя, он обидится. Председатель кому-то подмигнул и плюнул, губы вытирает платком. Ничего уже не исправишь, надо кончать. Знать бы, кто выступит первым? Неужели председатель? Конечно, он. Старик поднимается, проводит рукой вдоль бороды и растирает конец ее между пальцами.
У него к лектору два-три вопроса.
В школе тихо. Старик говорит не спеша, без тени ехидства. Я отвечаю. Снова вопрос и ответ. Еще одно сомнение, но до чего трудно ответить на него, — кто мне скажет, что значит «землю лущить», что такое трехполье и многополье, яровой и озимый клин, поздние и ранние пары? В книжке о коммуне ничего об этом не сказано. Написано только, что все будут трудиться сообща и продукты поровну делить.
— Выходит по-моему, — заканчивает председатель, — не знаешь ты, парень, нашего дела.