История четырех братьев. Годы сомнений и страстей

Бакинский Виктор Семёнович

Николашенька прихлебывал чай и смотрел в стенку, кивая головой для приличия.

— Ты чего молчишь? Поди, наслушался у Гуляевых насчет буржуев, как я? Я не буржуй. Я вольный гражданин.

— Да я вижу только Алексея и Вовку, а больше никого, папа.

— Ну, что пишут в их газетке?

— Временное правительство издало указ о смертной казни на фронте. И твердит про войну до победного конца.

— Архиидиоты! Керенский провинциальный актеришка, вот что я тебе скажу.

— Так и дядя Коля толкует.

— Ага. Признался, что он и тебя в свою веру обращает. Фанатик он, твой Гуляев! Диктатор!

— Ты не так меня понял, папа. Просто был при мне

один такой разговор.

— Чего он хочет? Рабочие бастуют, крестьяне жгут поместья. Зачем жечь? Так возьми.

— Он говорит, надо заключить мир с Германией, отдать землю крестьянам и взять под контроль промышленность.

— А власть чья будет? Чья власть?

— Наверное, Совета депутатов, папа.

— Вот то-то же! Совета депутатов! Больше некому! Прав Лариков-сын. Временное правительство, говорит, ничем не управляет. Оно бессильно. Стихия управляет событиями. И никто не знает, что делать, чего хотеть. Россия как «Летучий голландец» — корабль, оставленный командой. Одни крайние левые социалисты знают, чего хотят. Но надо ли нам радоваться этому? Ларикову не надо. А нам с тобой — я и сам не знаю, — закончил Осип Игнатьевич с неожиданной растерянностью.

— Ничего страшного не будет, папа.

— Я ничьей гибели не желаю, — сказал Осип Игнатьевич. — Конечно, хорошо, что царя свергли. А можно было и отобрать власть, а его оставить для почета, как, например, в Англии. Да ведь додумаются — и голову отрубят.

— Если он довел страну до такой разрухи, то пусть отвечает, — сказал Николашенька.

— Да, — вздохнув, сказал Осип Игнатьевич. — Дети ни в чем не согласны с отцами. Скоро придет время: станут судить отцов. Логический конец истории прошедших лет…

— Ты всегда преувеличиваешь, папа. Спокойной ночи.

— Дождешься теперь спокойной ночи! — сказал Осип Игнатьевич.

5

Стояли душные июльские дни. Источали пряный аромат акации, налились черные и желтые гроздья тутовника. По набережной, как в «старые добрые времена», прогуливались парочки: офицеры и студенты с барышнями. Оживилась торговля. Открылся кинематограф, и публика валила на фильмы новой кинозвезды — Чарли Чаплина. Даже появились подражатели, носившие такие же усики и фланирующие с тросточкой под мышкой.

Илья шел с чемоданчиком по улицам родного города. Настроение его было под стать этому душному и тревожному июльскому дню. В это время Вовка бежал с Шурочкой в кинематограф. С разных сторон два брата приближались к центральной площади. Негромко напевая, Илья представлял, как он войдет в сад и кинет камешек в ее окно, и как она выбежит, откинув назад руки, со своей неповторимой и безмятежной улыбкой.

Стаканчики граненые Упали со стола, Упали и разбилися, А с ними жизнь моя… —

напевал он, думая о том, что жизнь его будет долгой и, несомненно, замечательной, поскольку начало ее озарено верностью к нему такой девушки. Я приехал, слышишь? — говорил он мысленно. Мы встретимся, и я пойду к твоему отцу. Скажу, что буду врачом, будущность моя обеспечена, и хочу с тобой обручиться. Разве он сможет отказать нам? Он будет твердить, что время не то, война… Я ему отвечу, что я тебя никогда не оставлю, будь это война, голод, землетрясение или приход Антихриста.

Эх, упали и разбилися, А с ними жизнь моя.

И

мы поедем с тобой сегодня кататься на лодке. Далеко по реке уплывем, чтоб только… мы да небо… Он вздохнул.

— Сегодня, говорят, снова Чаплин? — спросила Шурочка. — Но мой герой Мозжухин. Все девочки влюблены в него. — И тряхнула косичками.

— На то они и девчонки! — пренебрежительно сказал Володя. — Сравнили: Мозжухин или Чарли Чаплин! Или Макс Линдер! Знаешь, какая история с ним случилась в четырнадцатом году? Едет Макс Линдер на океанском пароходе из Европы в Америку. Сниматься в кино. Это был шикарный пароход. И надо же было: пока пароход пыхтел-тарахтел, началась мировая война. И однажды из пучины моря поднимаются немецкие подводные лодки и наставляют орудия прямо в борт пароходу. Ну, понятно, на пароходе переполох, визг, плач, все носятся как угорелые, прыгают с бортов прямо в воду. И тогда выходит на палубу в ночной пижаме и помахивая тросточкой… кто бы ты думала?

— Макс Линдер конечно.

— Макс Линдер, — повторил Вовка, убедившись, что в риторических вопросах проку мало. — Он вышел на палубу в пижаме и как ни в чем не бывало стал во весь голос петь какую-то песенку. Ну, вроде: «Сама садик я садила…» Тут хохот с двух сторон: и на пароходе, и на подводной лодке. И подводная лодка не сделала ни одного выстрела, скрылась в глубине. В общем, Макс Линдер спас жизнь всем пассажирам и команде.

Илья подошел к центральной площади, когда на боковой улице показались первые ряды демонстрантов. Рабочие и солдаты шли вольно, без опаски. Пестрели в рядах и женские платья, косынки. Покачивались в струящемся воздухе плакаты: «Долой войну!» — черной краской и «Да здравствует международная солидарность трудящихся!» — красной. Веселая, потная толпа заливала площадь, радуясь своей силе, своей безоружной смелости, радуясь потому, что демонстрация всегда праздник. Сброшен с души мусор быта: зависть, корысть, мелочный эгоизм. Общая для всех забота вывела тебя из дому одновременно с соседом и соседом соседа, раскрыла твое лицо ему, а его лицо тебе. Демонстрация всегда праздник. Грозный праздник.

Перед толпой, пританцовывая, бежал по-скоморошьи Афоня, запрокидывая голову и отпивая глотками пиво прямо из горлышка бутылки. Бежал, оборачиваясь и смеясь. Худая его шея была повязана красным шелковым шарфом, светлые легкие волосы разлетелись, словно одуванчик, и собой напоминал он шута из детской сказки. А рядом с ним бежал, подпрыгивая, какой-то мальчуган, держа в кулаке нитку, протянувшуюся к небу, где плыл весело и независимо бумажный змей.

Показался казачий разъезд, человек десять. А за ними еще, еще… Кони под всадниками сытые, крупы лоснятся, и копыта звонко стучат по мостовой. Издали казаки все темные и скуластые, с каменными, беспощадными подбородками. Да, не вовремя он выехал, отряд. Может, и случайно. А из толпы: «Долой, долой!», и вместе с «долоем» — камни.

Закрутились над головами шашки, тесня толпу. Подрубленные, упали плакаты. Бессильно повис, опустился на землю веселый бумажный змей. Толпа заметалась.

Вовка увидел, как Шура побежала по тротуару, он не успел окликнуть ее: перед глазами метнулась с мостовой молодая женщина в распоротой тонкой кофточке. Женщина делала жалкие усилия удержать расползшуюся ткань, а на белой обнаженной шее и груди красный рубец — след казацкой нагайки, — зрачки расширены страхом, и лицо побелевшее… Вовка мгновенно сорвал с себя рубаху, кое-как напялил на женщину, а сам, полураздетый, кинулся к ближайшей парадной.