История четырех братьев. Годы сомнений и страстей
Шрифт:
Настал день отъезда. Это было девятнадцатое января. Он встал рано, взялся за главу «Дружба», название которой вскоре переправил на «Начало дружбы». Вспомнил, что на середину дня заказал молебен. На молебне присутствовали офицеры. Лев Николаевич раскаялся в этом своем поступке. Зачем молебен? Не из тщеславия ли он все это устроил? Однако его товарищи расчувствовались. Особенно Алексеев. На глазах у Алексеева стояли слезы. Он долго держал руку Толстого в своей и сжимал…
И вот Толстой простился с Епифаном Сехиным, с казаками и казачками, с офицерами, и лошади тронулись. С Толстым ехали Ванюша и Алешка. Сехину Толстой напоследок подарил халат — отличный халат. С кистями…
Он
Лошади понесли бойко. На третий день пути, в районе станции Белогородцевская, в девяноста верстах от Новочеркасска, попали в метель и плутали всю ночь. А метель продолжалась еще двое суток, и они с Ванюшей и Алешкой выжидали на станции. Лев Николаевич решил, что непременно напишет рассказ «Метель».
И вот он вновь ехал, и это была уже Россия, и он записал в дневнике: «Ничто так не порадовало меня и не напомнило мне Россию дорогой, как обозная лошадь, которая, сложив уши, несмотря на раскаты саней, галопом старалась обогнать мои сани».
Россию напоминало все: снега, пространство, леса… Мгновениями — тонкое, невыразимое в слове, волнующе-тревожное, непостижимое ощущение сладости, свежести, обещающей неповторимости жизни, дыхание, веяние ее — и слияние с ней…
Что ждало его? Он остался на военной службе, хотя не было и дня, чтоб не думал о начатом рассказе, повести… Первая же его вещь принесла ему успех. А он все еще не уверился окончательно, что его назначение — писать. И если когда в будущем уверится, то лишь на время.
Снега, Россия. Скрип саней, даль… Россия. То мутное небо и вьются бесы, то слепящее солнце — на всю вселенную. Деревянные избы, верстовые столбы, поля, ширь.
Пройдет совсем немного времени, и он напишет в дневнике: «Человек имеет два существа, две воли». Может, в нем сидели не два существа, не две воли, а много более. Иные противоречия его души так и остались необъясненными. Да и как объяснить? Но и в самых этих противоречиях была цельность — это были противоречия глубокого и созидательного ума, бескрайнего воображения, львиной натуры.
А лошади терпеливо перебирают ногами, а версты бегут под колесами, а вечерами вдали — огни. Кавказская эпопея завершена…
В мыслях эпопея не была завершена. В мыслях на протяжении лет он возвращался к Кавказу не раз.
«Я начинаю любить Кавказ хотя посмертной, но сильной любовью. Действительно хорош этот край дикий, в котором так странно и поэтически соединяются две самые противуположные вещи — война и свобода», — начертал он в дневнике в июле этого же, 1854 года, по прочтении поэмы Лермонтова «Измаил-бей». А еще через пять лет он писал о том, как Кавказ помог ему перейти ту полосу, когда «тайн в жизни больше не было, но сама жизнь начала терять свой смысл». «В это время я был одинок и несчастлив, живя на Кавказе». Но что случилось? «Я стал думать так, как только раз в жизни люди имеют силу думать. У меня есть мои записки того времени, и теперь, перечитывая их, я не мог понять, чтобы человек мог дойти до такой степени умственной экзальтации, до которой я дошел тогда. Это и мучительное, и хорошее время. Никогда ни прежде, ни после, я не доходил до такой высоты мысли, не заглядывал туда,
«Туда» — это были не только сомнительные для официальной религии поиски доказательств существования бога. Перед каждым походом он готовился к смерти, он всею душой желал принять ее без страха, и это тоже было заглядывание туда — в глаза смерти… Он сказал в том же письме, что на Кавказе он «нашел, что есть безсмертие», но так ему казалось через пять лет. Но что он нашел, «что есть любовь и что надо жить для другого, для того, чтобы быть счастливым вечно», — вполне отвечало истине. «Эти открытия удивили» его «сходством с христианской религией», и он «стал искать их в Евангелии, но нашел мало». Он «не нашел ни Бога, ни Искупителя, ни таинств, ничего; а искал всеми, всеми, всеми силами души, и плакал, и мучался, и ничего не желал, кроме истины». Это было очень трогательное признание. «Ради Бога, не думайте, чтобы вы могли чуть-чуть понять из моих слов всю силу и сосредоточенность тогдашнего моего исканья. Это одна из тех тайн души, которые есть у каждого из нас; но могу сказать, что редко я встречал в людях такую страсть к истине, какая была в то время во мне».
И люди Кавказа — казаки и горцы, — и природа Кавказа пленили его навсегда. Путешествуя в 1857 году вместе со своей двоюродной теткой Александрой Андреевной Толстой по Швейцарии, он сказал, что природа Швейцарии — «дрянь по сравнению с Кавказом». Никогда ничего лучше кавказской природы для него не было. И того простого образа жизни…
Когда в итоге семейной драмы, длившейся тридцать лет, он, измученный, задумал уход из Ясной Поляны, ему воображались вольные южные края, Кавказские горы, быстрые реки, долины… И тамошние люди, быт. Туда он стремился. После смерти у него нашли в кармане железнодорожный билет, взятый до Владикавказа.
Но пока он покинул Кавказ. Он уезжал с Кавказа писателем, и писателем-новатором, сразу же занявшим одно из первых мест в литературе, — и это был главный итог его кавказской жизни.
Путешествие его длилось две недели. Всю дорогу он поправлял «Отрочество». В самом начале февраля кони промчали его к Ясной Поляне. Знакомые, радостные до боли места. Ясная Поляна. Ворота, дорога к дому… Соскочил с саней, похлопав ладонями по намороженным щекам; сияя глазами, вбежал… Николеньки с Сережей еще нет. Вошел управляющий, в меховой шапке, поклонился. Вместе прошли в контору. Все как будто в порядке. Даже сверх ожидания. А братья? Каждый у себя в имении. Надо дать знать.
Новости нахлынули на него. Наконец-то он получил известие о своем производстве в офицеры. Девятого января этого года «Высочайшим приказом за отличие в делах против горцев произведен Прапорщиком… со старшинством с 1853 года Февраля 17-го дня». Через два года службы он удостоился того, на что имел право по прошествии полугода… И все же это было приятное известие. А еще то было без меры приятно, что «Отрочество» окончено, главы выстроены.
Он отослал долг Алексееву — сто рублей. Вскоре он обнял сестру, плачущую от умиления тетеньку Ергольскую и всех трех братьев. Все они, даже Николенька, с которым расстался всего пять месяцев назад, нашли, что он возмужал. Как всегда жесткий по отношению к себе, Лев был уверен, что запоздал в своем моральном развитии, в формировании своего характера лет на пять и лишь ныне, на двадцать шестом году, после двух с половиной лет интенсивной духовной жизни, на самом деле становится мужчиной, мужем, начинает приобретать «самостоятельный взгляд на вещи».