История четырех братьев. Годы сомнений и страстей
Шрифт:
Это была всем известная песня, и ее звучно и сильно подхватило множество голосов… А были такие старинные песни, которые певали только знатоки, как бы собиратели, и одну такую песнь пел на краю станицы казак Максимов. Это была песнь «Как на речке на Камышинке» — о том, как «собирались казаки, люди вольные… безпаспортные».
Что донские казаки, гребенские и яицкие, Атаманом был у них Ермак Тимофеевич, Есаулом был Гаврюшка Лаврентьевич.Максимов пел как бы нехотя, но, дойдя до слов об «атаманушке»: «Он речь говорит, что в трубу трубит», — оживился.
Лев Николаевич слушал улыбаясь, и это Максимову не понравилось. Он относился к историческим песням серьезно.
— Чего скалишься? — сказал он. — Не любо, не слушай. — И умолк.
И Толстому стоило больших усилий уговорить его спеть еще что-нибудь.
— Да на что тебе? — удивился Осип Васильевич. — В России, чаю, есть песенники получше. Ты вон, говорят, чеченцев записывал. Ладно уж, — согласился о и наконец, — коли ты такой неотступный.
Он запел про Полтавскую битву. Событие в песне почему-то было смещено на целых четыре года и название города вначале изменено. Мазепа здесь выступал в очень странной роли, с шведским же королем составители песни не церемонились:
Года было тысяча семьсот пятого Месяца июня в числах двадцать пятыих, Хвалился, собака, похвалялся, Со многою силою собирался, Захотел он двинуться в Россию Под славный под город под Платов, Подкупил он русского Мазепа, Да уж ему русский Мазеп не напрочил: Повел он его не путем, не дорогой, Повел его топями да водами, Морским флотом, быстрыми реками…Толстой на этот раз откровенно улыбался. Давно он не слушал песен, не наблюдал казаков и казачек с такой охотой. Нахлынула радость возвращения домой, и был тот подъем, о котором он поздней написал в «Казаках»: «Но Оленин слишком сильно сознавал в себе присутствие этого всемогущего бога молодости, эту способность превратиться в одно желание, в одну мысль, способность захотеть и сделать, способность броситься головой вниз в бездонную пропасть, не зная за что, не зная зачем. Он носил в себе это сознание, был горд им и, сам не зная этого, был счастлив».
Он поклонился певцу и пошел. И этот воздух, этот вечер в станице также врезались ему в память, и о них он также написал: «Был тот особенный вечер, какой бывает только на Кавказе. Солнце зашло за горы, но было еще светло. Заря охватила треть неба, и на свете зари резко отделялись бело-матовые громады гор. Воздух был редок, неподвижен и звучен. Длинная, в несколько верст, тень ложилась от гор на степи».
Да, здесь был его дом. Тоска еще нападала на него, но все же он не чувствовал себя таким одиноким, как прежде. Он всех здесь любил: и Епишку, которого стал называть в дневнике не Япишкой, а подлинным именем, и складного Егорушку с его тонким лицом и умными глазами, Егорушку, сказавшего просто и искренно: «Рад видеть, Николаич», и других казаков, и казачек, и Гришку Кононова с его ватагой, и рядовых
Епишка, обрадованный его возвращением, сразу же потащил его на охоту. Но нередко Толстой отправлялся и один. Конечно, он ощущал отсутствие Николеньки. Николенька составлял важную часть его собственного существования. Но прогулки по лесу давали ему отдых и силу, будили воображение. В его голове носились самые необыкновенные образы, выражения, изредка метафоры, как, например, «хрипящая улыбка», хотя к метафорам он не тяготел. Работа фантазии была разнообразная, странная, причудливая, а самое главное — неутомимая и изобилующая подробностями, которые отличают художественный гений. «Опомнится, спросит: о чем он думает? И застает себя или казаком, работающим в садах с казачкою женою, или абреком в горах, или кабаном, убегающим от себя же самого».
Здесь, на Кавказе, он все более ощущал себя частью природы. И в казаках он увидел часть природы, и о казачке Марьяне, образ которой уже витал в его голове, он думал как о частице «простого, сильного мира природы, которого она составляет такую же живую и прекрасную часть, как облако, и трава, и дерево». И его Оленин поздней думал, окруженный мириадами жужжащих комаров: «Один, два, три, четыре, сто, тысяча, миллион комаров, и все они что-нибудь и зачем-нибудь жужжат около меня, и каждый из них такой же особенный от всех Дмитрий Оленин, как и я сам… И ему ясно стало, что он нисколько не русский дворянин, член московского общества, друг и родня того-то и того-то, а просто такой же комар или такой же фазан или олень, как те, которые живут теперь вокруг него».
Все замечая, он уже теперь, хотя и ценой больших усилий, творил, как сама природа, только осознающая себя. Природа говорила его словами, красками. И в этом тоже была особая черта его складывающегося художественного гения. Он вживался в окружающее, будь то люди, лес, животный мир.
— Ну, Ванюша, за работу, — сказал он однажды, возвратясь с охоты и чувствуя себя в том счастливом настроении, которое поздней описал в «Казаках».
Ванюша посмотрел с удивлением: как будто Лев Николаевич не каждый день садится за работу! Но сегодня Льву Николаевичу необходимо было высказать важную мысль о близком ему предмете — литературе. И он записал эту, впоследствии подхваченную историками литературы, мысль, касавшуюся литературных сочинений: «Самые приятные суть те, в которых автор как будто старается скрыть свой личный взгляд и вместе с тем остается постоянно верен ему везде, где он обнаруживается. Самые же бесцветные те, в которых взгляд изменяется так часто, что совершенно теряется».
Он задержался взглядом на этих строчках. Сам он в «Детстве», да и в «Отрочестве», не очень старался скрыть свой личный взгляд, а тем не менее «Детство» получилось «приятным» сочинением. Правда, он мог бы сказать, что взгляд его и не менялся на каждом шагу, не терялся. Он догадывался, что для него гораздо существенней попыток скрыть свой личный взгляд решимость добираться до самого сокровенного, тайного в человеке, не страшиться в своих описаниях истинных, подчас неприятных и даже пугающих сторон человеческой психики. Его художественный гений и в этом сказался с большою силой.
Он начал поправлять рассказ о смерти бабушки — о том впечатлении, которое смерть произвела на Николеньку и на окружающих. И наконец свел счеты с этой страничкой.
— Ну вот и похоронили мы бабушку, Ванюша, — сказал Толстой, подняв голову.
— Ее давно похоронили, — сказал Ванюша.
— В жизни давно, а в моей повести только что. А бывает, что сам убьешь человека. В книге.
— Вона! Для чего же это? — спросил Ванюша.
— А так нужно для хода дел.
— Сочинители вы! — сказал Ванюша.