История религии. Том 1

Мень Александр Владимирович

человеческое казалось прекрасным и естественным. В XVIII веке "просветители"

стали третировать учение о Первородном грехе как "клевету на человека". В

это же время Руссо развил свою концепцию о совершенстве человеческой

природы, которая искажается ростом городской цивилизации. "Естественный

человек" был объявлен мучеником, нуждающимся в освобождении. Едва только он

скинет с себя бремя условностей, как жизнь его расцветет во всем

своем

блеске и величии. Французская революция (во многом - детище Руссо)

провозгласила своей религией братство людей и надеялась изменением

общественного строя дать миру вожделенную свободу и счастье. Но на практике,

как и в других аналогичных случаях, "братство" обернулось террором. Это и

понятно, ибо подлинное братство невозможно без "отцовства", без чего-то

высшего, объединяющего людей. В противном случае люди становятся не

братьями, а орудиями в руках фанатиков, лжецов и честолюбцев. Это доказала и

история социальных движений, которые в XIX веке пришли на смену

энциклопедизму; социалисты, отвергнув пасторальную утопию Руссо, усвоили его

главную мысль: общественные, экономические и политические - то есть внешние

– перемены вполне достаточны для того, чтобы человек обрел самого себя и

победил терзающие его злые силы.

Однако в том же XIX веке эти теории обнаружили зияющие пробелы.

Убыстрение прогресса цивилизации, улучшение условий жизни не сделало людей

более благородными, счастливыми и добрыми. Напротив, чем дальше шел

материальный прогресс, тем яснее вырисовывалась мрачная картина духовных

кризисов и опустошенности. Тоска по высшим ценностям, страх перед лицом

Молоха грядущей технизации и душевного измельчания ощущается во второй

половине столетия не меньше, чем его комфортабельный оптимизм. Это отражено

и в симфониях Чайковского, и в драмах Ибсена, и в философии Э. Гартмана, и в

афоризмах Ницше, и в романах Достоевского. Человеческая природа оказалась

весьма далекой от той мифической "гармоничности" и "доброты", которую

предполагали в ней "гуманисты". Даже такой поборник идеи прогресса, как Э.

Золя, признавал: "Думать, что счастье будет царить, когда у всех будет хлеб,

– какая глупая надежда!"

Постепенно тускнели старые идеалы секулярного гуманизма, а новые

оказывались столь жалкими, что едва ли могли заполнить пустоту. "На этом

маленьком судне, - писал Мопассан, - которое качается на море и которое

волна может затопить и опрокинуть, я знаю и чувствую, как ничто не

существует из того, что мы знаем, так как земля, плавающая в пустоте,

еще

более одинока, еще более затеряна, чем эта лодка в волнах. Их значение

одинаково, их судьба свершится..."

А человек! Каким страшным, уродливым и злобным предстал он перед самим

собой. Вспомним пессимистические рассказы позднего Льва Толстого, в которых

сквозит мысль о бессилий человека перед собственными темными стихиями. Но

никто, пожалуй, ярче Достоевского не вскрыл глубоко ту бездну чудовищной

душевной извращенности, которая кроется в людях. Он показал, какие уродливые

формы принимает стремление людей к самоутверждению. "Человеку надо одного -

только самостоятельного хотения, чего бы эта самостоятельность ни стоила и к

чему бы ни привела. Человек может нарочно, сознательно пожелать себе даже

вредного, глупого, даже глупейшего". И напрасны были бы тут ссылки на то,

что Достоевский описывает лишь патологические характеры. Если бы это было

так, творчество его интересовало бы одних психиатров; но оно находит широкий

отклик во всем мире потому, что переживания его героев близки большинству

людей, что в каждом из нас сидят лебядкины, голядкины, смердяковы.

Достоевский перестал льстить человеку и сказал о нем правду. И он был не

одинок. Не воспевал ли Ш. Бодлер "цветы зла"? Не звучали ли эти же мотивы в

поэзии Ж. Лафорга? В те самые годы, когда Достоевский создавал галерею самых

своих страшных героев, Артур Рембо написал "Пьяный корабль" - эту бредовую

фантасмагорию о жизни и человеке, а Ж. Гюисманс приоткрыл в своих романах

завесу над миром диких извращений и кощунств.

Итак, совершилось новое "открытие человека", и оно оказалось открытием,

могущим привести в отчаяние. Постепенно начали догадываться, что тайна

людского зла коренится отнюдь не только в социальной среде, которая, скорее,

сама является результатом этого зла.

С каждым десятилетием это становилось яснее, ибо никогда прежде люди не

имели столь благоприятных условий существования и никогда прежде духовный

кризис не достигал такого катастрофического размаха. А ведь если

человеческая природа сама по себе не испорчена, то улучшение материальных

условий должно высвобождать все ее положительные качества и давать ей

возможность развиваться. Те свойства, которые принято называть "зверем в

человеке", под влиянием цивилизации должны, казалось бы, отступать на второй

план. Между тем ничего подобного не происходило и не происходит теперь. Кто