Итальянская комедия Возрождения
Шрифт:
Сиро. Да уж это так, ничего не скажешь.
Каллимако. И вот, поручив распродать во Флоренции все свое имущество за исключением отчего дома, я остался в Париже, где и провел еще десять счастливых лет…
Сиро. Знаю.
Каллимако. …деля время между учеными занятиями, развлечениями и торговыми делами; во всем этом я успевал, да так, что ни одно из сказанных дел не страдало. И потому, как ты знаешь, я жил счастливо, доставляя радость своим ближним, никого не обижая, сохраняя приятственные отношения с дворянами и мещанами, чужестранцами и людьми местными,
Сиро. Сущая правда.
Каллимако. Но Судьбе, видать, показалось, что уж слишком безмятежно я там живу, и она решила подослать в Париж некоего Камилло Кальфуччи.
Сиро. Кажется, я начинаю догадываться о вашей занозе.
Каллимако. Сказанного Кальфуччи я частенько приглашал вместе с другими земляками-флорентийцами к себе домой. И вот как-то раз, когда беседовали мы о том о сем, у нас возгорелся спор: кто красивее — итальянки или француженки.
В Италии я был еще мальчонкой и потому ввязываться в этот спор не почел себя вправе, а вот другой флорентиец взял сторону француженок, а Камилло — итальянок. И долго они препирались на этот предмет, и под конец Камилло, обозлившись, сказал, что если бы даже все итальянки были уродками, то и тогда одна только его родственница не дала бы посрамить итальянских женщин.
Сиро. Теперь мне ясно, о чем хотите вы мне поведать.
Каллимако. И он назвал мадонну Лукрецию, жену мессера Ничи Кальфуччи, красоту и повадки ее он так превозносил, что всех нас лишил не только сна, но и дара речи. Во мне же он возжег такое желание ее увидеть, что я, оставив какие бы то ни было сомнения и не помышляя более ни о войне, ни о мире в Италии, положил вернуться сюда. Приехав же, убедился воочию, что молва о мадонне Лукреции сущая чепуха по сравнению с явью. А это, как ты знаешь, случается далеко не часто. Словом, я так распалился желанием обладать ею, что не нахожу себе места.
Сиро. Когда б вы мне сказали об этом в Париже, я бы сумел подать вам добрый совет, а нынче не знаю, что и сказать.
Каллимако. Открылся я тебе вовсе не ради совета, но отчасти чтобы излить душу, а еще для того, чтобы подвигнуть тебя на помощь, буде она мне понадобится.
Сиро. Постараюсь не подкачать. А есть хоть какая надежда?
Каллимако. Увы, никакой или почти никакой. Скажу тебе прямо: первейшим препятствием является честнейшая ее натура, чуждая любовным помыслам; во-вторых, муж у нее очень богат, да к тому же находится у нее под башмаком. Верно, что он очень молод, но вроде бы и не слишком стар. Родственников или друзей, с которыми бы она проводила разные там праздники да вечеринки, у нее нет. Нет в ее доме пронырливых мастеровых, а прислуга обоего пола перед нею трепещет. Стало быть, о подкупе и думать нечего.
Сиро. Так что же вы думаете предпринять?
Каллимако. Вообще-то положения, из которого не было бы решительно никакого выхода, на свете не бывает. И пока теплится хоть малейшая надежда, человек не должен впадать в отчаянье.
Сиро. А все-таки?
Каллимако. Тусклые свои надежды возлагаю я, во-первых, на простоту мессера Ничи: он хоть и носит докторскую мантию, но второго такого простофили не сыщешь во всей Флоренции. Во-вторых, на страстное
Сиро. Но хоть что-то вы пытались предпринять?
Каллимако. Самую малость.
Сиро. Что именно?
Каллимако. Ты знаешь Лигурио, того, что вечно норовит подкормиться за моим столом? Когда-то он был поверенным по брачным делам, а потом стал прихлебателем в богатых домах. Но поскольку человек он презабавный, то вот мессер Нича и свел с ним дружбу, и Лигурио вечно над Ничей подтрунивает. И хотя Нича за свой стол его не сажает, но иной раз ссужает его деньжишкой. Я нарочно сдружился с Лигурио и открылся в своих чувствах к Лукреции. Лигурио поклялся помогать мне руками и ногами.
Сиро. Глядите только, чтоб не надул. Эти лизоблюды — народ ненадежный.
Каллимако. Так-то оно так. Но раз уж я ему открылся, то хочешь не хочешь, а для пользы дела надо ему верить. Тем более что в случае успеха он получит от меня изрядный куш. А коли дело сорвется, то пусть утешится обедом и ужином; мне не жаль, ведь ты знаешь, что я все равно один за стол не сажусь.
Сиро. И что же обещал этот прощелыга?
Каллимако. Обещал уговорить мессера Ничу отправиться в мае на целебные воды.
Сиро. А вам-то с этого какой прибыток?
Каллимако. Какой, говоришь? Да ведь возможно, что пребывание на водах изменит ее привычки. В таких местах молодых тянет к развлечениям. Я тоже туда отправлюсь и, не жалея затрат, буду закатывать всякие празднества и увеселения. Быть может, мне удастся сойтись с ней и с ее муженьком. Да разве наперед все предусмотришь? Так, мало-помалу, а там, глядишь, время и подсобит нам.
Сиро. Придумано не так уж дурно.
Каллимако. Сегодня, уходя от меня, Лигурио обещал поговорить с Ничей об этой поездке, а потом пересказать их разговор мне.
Сиро. Вот оба наших голубчика.
Каллимако. Спрячусь-ка я покамест, чтобы потом сразу перехватить Лигурио, едва он расстанется с этим ученым мужем. А ты сыпь домой и займись своими делами. Если потребуешься — я тебя кликну.
Сиро. Я пошел.
ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ
Нича. Сдается мне, что совет твой недурен. Вчера я говорил об этом с женой. Она обещала подумать и сегодня дать ответ. Ну а если сказать по правде, то не лежит у меня душа к этой поездке.
Лигурио. Почему же?
Нича. Мне всегда тяжко стронуться с места. Всякие там сборы, жена, прислуга, барахло… Короче, не люблю я этих треволнений. Да и кроме того, вчера же вечером я говорил с разными врачами. И вот один шлет в Сан-Филиппо, другой советует ехать в Порретту, третий — в Виллу.{12} Сами гусаки гусаками, а с каким важным видом несут всякий вздор!