Итальянская комедия Возрождения

Макиавелли Никколо

Сантилла. Что ты так пристально смотришь, мой Фессенио?

Фессенио. А то, что я никогда не видел, чтобы один человек был так похож на другого, как вы похожи друг на друга, а вижу это я потому, что сегодня произошло столько переодеваний.

Сантилла. Еще бы…

Лидио. Прекрасных переодеваний и даже больше чем прекрасных!

Фессенио. Поговорим об этом на досуге. Сегодня займемся делами более важными. Я уже шепнул Фульвии, что это Сантилла, твоя сестра. Фульвия проявила непомерную радость и заверила меня, что выдаст за нее своего сына Фламинио, чего бы это ей ни стоило.

Сантилла. Теперь мне ясно, почему она там, в спальне, так нежно меня целовала и даже обратилась с такими словами: «Кто из нас более доволен, я не знаю. Лидио нашел сестру, я нашла дочку, а ты нашла мужа».

Лидио. Можно считать, что дело слажено.

Фаннио. Есть другое, и оно, пожалуй, еще лучше.

Лидио. Какое?

Фаннио. Как

говорит Фессенио, вы похожи настолько, что нет человека, который бы мог вас различить.

Сантилла. Я знаю, что ты хочешь сказать: чтобы Лидио, наученный нами, занял бы мое место и взял бы в жены дочку Перилло, которую они прочат за меня.

Лидио. Ясно.

Сантилла. Яснее ясного, вернее верного.

Лидио. Солнце нам улыбнулось! Смотри, после проливного дождя наступает дивная погода.^{7} Нам будет лучше, чем в Модоне.

Фессенио. Настолько лучше, насколько Италия достойней Греции, насколько Рим знатнее Модона и насколько два богатства лучше одного. И все мы будем торжествовать.

Лидио. Так идемте же и справим торжество.

Фессенио. Зрители, свадьба состоится завтра. Те, кто хочет присутствовать, пусть не расходятся. Кто же не хочет скучать в ожидании, может уйти. Пока делать здесь больше нечего. Valete et plaudite.^{8}

Занавес

НИККОЛО МАКИАВЕЛЛИ

МАНДРАГОРА

Перевод Н. Томашевского

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Каллимако.

Сиро.

Мессер Нича.

Лигурио.

Сострата.

Тимотео, монах.

Прихожанка.

Лукреция.

КАНЦОНА, ^{9}

исполняемая хором нимф и пастухов перед началом комедии [3]

3

Стихи в комедии переведены Е. Солоновичем.

При нашем кратком веке не поскупился Рок и стольким мукам каждого обрек, — и мы желаньям волю даем, за годом прожигая год: кто радостную долю отвергнет ради горя и невзгод, себя уверил тот, что все соблазны мнимы и нет перипетий, которые почти невыносимы. От скуки бесконечной в леса мы удалились навсегда и в праздности беспечной проводим время — скука нам чужда. Мы потому сюда сегодня поспешили и вам поем сейчас, что праздник ваш и вас почтить решили. Сюда нас также имя того, кто вами правит, привело, кто чувствами благими исполнен, — разве вам не повезло? И на душе светло, да будет он прославлен: цените своего владыку и того, кем он поставлен.

ПРОЛОГ

Любезный зритель, Бог тебя храни! Своим расположеньем ты радуешь и вдохновляешь нас. Внимая нам, шуметь повремени — и новым приключеньем тебя потешим мы, начав показ. Флоренцию как раз ты видишь, добрый зритель, сам — флорентийский житель. А в будущем тебя мы уморим тем, что покажем Пизу или Рим. Направо от меня ты видишь дверь синьора, что прилежно Баранция читал, зубря закон. Там — улица Амура, где, поверь, паденье неизбежно и где удел прохожих предрешен. И если прежде сон тебя не одолеет, узнаешь,

кто имеет в Господнем храме, что напротив, кров: приор или аббат — кто он таков. А тут, налево, юноша живет — Гваданьи Каллимако, что из Парижа только прикатил. Он благородным у друзей слывет недаром — и, однако, обманом даму скромную смутил. Он пылко полюбил, как станет вам известно, и поступил нечестно, а впрочем, я безмерно был бы рад, чтоб вас надули так же — всех подряд. Спектакль, что вам увидеть предстоит, зовется «Мандрагора», а почему — узнаете потом.^{10} Не очень сочинитель знаменит, но будет вам умора, а нет — он угощает вас вином. С мессером простаком, с влюбленным вертопрахом и грешником монахом вы нынче встретитесь, и, наконец, вас позабавит парасит-шельмец. И если легкомысленный сюжет украсит вряд ли имя того, кто мудрым бы считаться рад, — корить за легкость автора не след: затеями пустыми он скрасить хочет дней унылый ряд. Он обратил бы взгляд к серьезнейшим предметам, однако под запретом другие начинанья для него: за них ему не платят ничего. Одна награда только суждена — та, что любой кривится и все, что зрит и слышит, — все клянет. Вот и не могут наши времена с далекими сравниться, достигнуть благородных их высот. И, зная наперед, что лишь хулу получит, никто себя не мучит: зачем терпеть лишенья, если труд туманы скроют, ветры разорвут? Но если кто-то, автора честя, желанье возымеет смутить его, и присных в том числе, — пусть знает, что и автор не дитя и смолоду он отдал дань хуле; что автор на земле, где внятна речь Тосканы, в любом найдет изъяны, что он не преклонится, трепеща, перед владельцем лучшего плаща. Пускай себе злословит — наплевать! Начнем по крайней мере, не то мы вас оттяжкой утомим. Что болтовне значенье придавать или бояться зверя, какого и не видели живым! Вот Каллимако. С ним слуга из дома вышел и план его услышал. Вниманье, зритель! И пока не жди подробностей о том, что впереди.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ

Каллимако, Сиро.

Каллимако. Обожди, постой! Мне надо с тобой потолковать.

Сиро. Слушаю.

Каллимако. Ты, полагаю, изрядно изумился внезапному моему отъезду из Парижа, а теперь, поди, дивишься тому, что я вот уже месяц торчу во Флоренции и бездельничаю?

Сиро. Ваша правда, дивлюсь.

Каллимако. Если прежде я не сказывал тебе того, что скажу теперь, то вовсе не по недоверию к тебе, а так, памятуя, что всяк, кто желает сохранить что-либо в тайне, должен держать язык за зубами… покуда не заставит крайняя нужда. Но уж поскольку без твоей помощи мне не обойтись, выложу тебе все как на духу.

Сиро. Я слуга, а слуге не след совать нос в хозяйские дела, он не должен выпытывать да выслеживать, разве сам хозяин пожелает поделиться с ним своими секретами. А вот тогда уж слуга обязан расстараться вовсю. Так я поступал всегда и намерен поступать впредь.

Каллимако. Знаю, знаю. Ты, верно, не менее тысячи раз слыхал от меня, а теперь услышь и в тысячу первый, что, когда мне исполнилось десять лет и я остался круглым сиротой, опекуны отправили меня в Париж, где я и пробыл ровнехонько двенадцать лет, ибо на десятом году моего там пребывания королю Карлу угодно было^{11} вторгнуться на нашу землю и тем положить начало нескончаемым итальянским войнам, разорившим нашу Флоренцию; так вот я и рассудил за благо домой не возвращаться, а оставаться в Париже, где я чувствовал себя привольнее и безопаснее.