Итальянский след
Шрифт:
– С перепугу. Думаю, вот окно, прыгай, и ты на свободе. Я же не знал, что у вас там все перекрыто.
– Ладно. Замнем для ясности. Девочек ты фотографировал?
– Так они же не возражали! Они все улыбаются на этих снимках! У нас с ними все было по согласию. Они за мной бегали по Пятихаткам, чтобы сняться.
– Деньги тебе за это платили?
– Кто, они?! Да я еще им дарил всякие трусики-лифчики!
– Пияшев платил?
– Я плиткой живу! Мне за один метр десять долларов платят. А я за день могу пять метров положить. Не напрягаясь особенно… Ха! Пияшев.
– Он
– Ну.
– Сколько?
– Десятку за снимок. Долларов, конечно.
– А сколько за девочку?
Величковский наклонился, протер ладошкой носок туфли, потом увидел какое-то пятнышко на другой туфле, тоже протер, потом вытер ладонь о штаны.
– Сколько, сколько… Они сами приставали… Полсотни давал.
– Долларов?
– Ну не рублей же!
– С Пахомовой давно знаком?
– Не понял?
– О Пахомовой спрашиваю. О Ларисе. Ну? – Пафнутьев даже сам не заметил, как это словечко выскочило из него. И надо же, Величковский принял его легко и тут же ответил на вопрос:
– Да так… Знакомы, в общем.
– Плитку у нее клал?
– Жаловалась?
– Не так чтобы очень…
– У нее две квартиры оказались совмещенные… Пришлось повозиться. В одной она ванную совместила с кухней, получилась такая ванная… С окном!
– Девочек ей сдавал или Пияшеву?
– Каких девочек? – искренне спросил Величковский. – А, девочек, – не мог он, ну просто не мог сразу переключаться на другую тему, ему требовалось время, чтобы понять, чего от него хотят. – Они у нее работают по очереди. Жлобиха. А может, и того…
– Что того?
– Может, у нее привязанность ненормальная.
– Это точно?
– Жаловались девчонки, – Величковский наклонился и протер пальцами туфли, на которых опять обнаружил какое-то помутнение.
– Так, Лариса Анатольевна, – пробормотал Пафнутьев озадаченно, – значит, и здесь отметилась, значит, и здесь соблазнилась. Надо же, какое разнообразие. А Сысцов?
– Что Сысцов?
– Не жлобился?
– Да все они хитрожопые! – вырвалось у Величковского. – Как деньги платить, уж так страдают, так страдают… И болезни у них вдруг обнаруживаются, и неожиданные поездки, траты…
– Плитку у него клал?
– Ну.
– Хорошо получилось?
– Испанская плитка плохо не ложится.
– Где клал? На кухне?
– На кухне? – возмутился Величковский. – Какая там кухня! Кухня – это так… Забава. Там ванная тридцать квадратных метров! Я год из этой ванной не вылезал!
– Хорошо заплатил?
– Догнал и еще раз заплатил.
– Это где, у него на даче?
– Сысцов сердится, когда его дом называют дачей. У меня нет дачи! – так он говорит. – У меня вот домишко, и это все, что я имею. А в этом домишке ванная под тридцать метров. С сауной и бассейном.
– Знаю я этот домишко, бывал, – вздохнул Пафнутьев. – Ведь, чтобы его убрать, работники нужны. Один человек не управится.
– С работниками у него все в порядке.
– Девочки из Пятихаток?
– Не только, – буркнул Величковский.
Пафнутьев помолчал, склоняя голову то в одну, то в другую
– Значит, пятихатские девочки знают, где живет Иван Иванович Сысцов?
– Не все, но кое-кто знает! – Cтранная манера была у Величковского – не мог ни на один вопрос ответить спокойно. Самые невинные слова Пафнутьева он воспринимал с подергиванием плеч, с каким-то почти кошачьим фырканьем. Это было свойство людей с Украины – Пятихатки, Магдалиновка, Анназачатовка… Жестами и вскриками удивления или возмущения проявлялся интерес к собеседнику, ответить просто и спокойно – невежливо, даже оскорбительно, надо обязательно показать свое заинтересованное отношение и к словам собеседника, и к нему самому.
Пафнутьев помолчал, подвигал бумаги по столу, вчитался в какие-то показания, отодвинул их в сторону.
– Дима, послушай меня… Ты побывал в камере не самой плохой. Есть получше, есть и похуже, есть гораздо хуже. Могу тебе сказать по дружбе одну вещь… Во всех камерах, и плохих и хороших, уже знают, кто ты такой, чем занимаешься, кроме кладки плиток… Знают. Там система оповещения отлажена очень хорошо. Иногда случается так, что человека, я имею в виду преступника, после камеры наказывать и не надо. Его уже не накажешь сильнее. Он на всю жизнь все понял и все запомнил.
– Инте-е-ре-е-сно, – протянул Величковский. – Это что же получается?.. Вы мне угрожаете?
– Да, – кивнул Пафнутьев.
– И это допускается?
– Как видишь, – Пафнутьев развел руки в стороны, показывая свое бессилие что-либо изменить. – Мне как, вызывать конвоира, чтобы он отвел тебя в камеру, или мы еще поговорим?
– Так мы же еще не начинали! – удивился Величковский.
– И я так думаю. Продолжим?
– Ну… Если у вас есть ко мне вопросы…
– Есть несколько. Если я сегодня устрою хороший обыск в доме Сысцова… я найду там пачку твоих фотографий? Этих голеньких пятихатских красавиц?
– А их и искать не надо! – воскликнул Величковский с недоверием. – Они у него всегда на пианино лежат. И получше моих, покрупнее. И глянец там, и все, что надо. Глаз не оторвешь.
– Значит, ты ему пленку отдал?
– Конечно. Такой был договор… Ну, я имею в виду, что он как-то попросил на время, я не удержался…
Понял, сообразил Величковский, что слово «договор» произнес напрасно, ох напрасно. Сорвалось словечко как бы у другого Величковского – хитрого, жесткого, цепкого, не того, который здесь не первый день изображал из себя придурка. Пафнутьев это слово услышал. Но вида не подал. Его устраивала та роль, которую играл плиточник. Изображая из себя какого-то недоумка, он мог сказать гораздо больше, чем сказал бы всерьез. А сейчас шла беседа, когда он мог сказать что угодно, а потом сделать вид, будто его не так поняли, что-то приписали, обманули.