Итальянский след
Шрифт:
А Пафнутьев тоже продолжал валять дурака. Эта роль была для него привычной, и ему в ней было уютно, он мог даже посостязаться в придурковатости, будучи совершенно уверенным в том, что в этом он куда выше Величковского.
– Сколько девочек работало у Сысцова?
– Когда как… Тут нельзя сказать наверняка, это же такое дело…
– Сколько девочек работало у Сысцова?
– Так я же ж говорю…
– Сколько девочек работало у Сысцова? – Величковский понял – этот вопрос Пафнутьев будет повторять до конца рабочего дня.
– Говорю же, когда как… Двое-трое. Так примерно.
– Какую работу выполняли? – продолжал
– Какая бывает работа по дому? Подметали, стирали, драили… Девочки, между прочим, не обижались, он хорошо с ними обращался. Не платил – это да, но питание, обхождение… Они там у него были как в доме отдыха.
– Отдыхали все вместе?
– Когда как! – рассмеялся Величковский. Что-то в этом вопросе для него было смешное, вспоминая какие-то одному ему известные подробности, он снова и снова начинал хихикать. – Это я почему смеюсь, – наконец он совладал с собой и вытер слезы со щек. – У Сысцова-то еще и жена под ногами путалась. Но девочки не жаловались, нет. И когда к Сысцову их распределяли, тоже не возражали.
– Кто распределял?
– Да это я так сказал, – спохватился Величковский, сообразив, что брякнул лишнее.
– Дмитрий Витальевич, – холодным тоном повторил Пафнутьев. – Кто отправлял девочек к Сысцову?
– Ну, как всегда… Тут уж другой не может вмешаться… Вот… А если по доброму согласию, то и вопросов ни у кого не возникало. Так что вы напрасно. Нет-нет, – он даже головой покачал для убедительности.
– Так кто же? Пияшев? – Пафнутьев пришел на помощь Величковскому – ему труднее всего давались имена, адреса, фамилии – все то, что, собственно, и составляло основу уголовного дела.
– А кто же еще? Больше и некому.
– А Пахомова?
– Когда речь шла о Сысцове, она не вмешивалась. У нее другие привязанности, – кажется, Величковский и сам понял, что произнес нечто связное за весь час разговора. Он посерьезнел, задумался и, видимо, решил быть впредь осторожнее.
А Пафнутьеву это уже и не нужно было. Вся цепочка выстраивалась как бы сама собой. Но Сысцов, Сысцов! В его-то годы… Хотя со старцами это случается. Даже полено, догорая, перед тем как погаснуть окончательно, выбрасывает вдруг пламя яркое и сильное, чтобы после этого окончательно превратиться в черную головешку, в серую пыль пепла.
Неужели опять свидимся, Иван Иванович? Неужели опять пути наши пересекутся? А я ведь обещал, обещал тебе повидаться в служебном кабинете. Слово надо держать, да, Иван Иванович? А то ведь и уважать перестанешь, а? – мысленно обратился Пафнутьев к своему старому знакомому, чьими усилиями когда-то и поднялся он по служебной лестнице. Хотя цели у Сысцова были другие и надежды другие. Карманного следователя он хотел иметь.
Не получилось.
– А в Италию они тебя с собой не брали? – неожиданно спросил Пафнутьев. И его расчет оказался правильным – не успел Величковский все сопоставить, выстроить, сообразить. Так и есть – горделивое нутро, обида взяли верх над осторожностью, и, обиженно выпятив губы, он произнес, глядя в сторону:
– Жлобы.
– Но хоть обещали?
– Это пожалуйста! Сколько угодно!
– А за свои деньги согласился бы поехать?
– А они за свои ездят?!
– Так тебя что, за дурака держали? – посочувствовал Пафнутьев.
– Разберемся, – проговорил Величковский, и в этот
И понял Пафнутьев, что его внешность – это тщательно выверенная маска. Он с ней сжился настолько, что, возможно, и сам забывает, каков на самом деле, забывает, чего хочет и к чему стремится. И нужно найти, нащупать его единственную болевую точку, ткнуть в нее неожиданно и глубоко чем-то острым, чтобы вынырнуло это самолюбивое, завистливое, безжалостное. Вынырнет существо, взглянет на мир и тут же скроется снова, чтобы не узнал о нем никто, чтобы не догадался даже о его существовании. И там, в глубинах величковского тела оно снова затаится, пока кто-то не нащупает болевую точку и не воткнет в нее догадку. И тогда оно опять вздрогнет от боли и, потеряв на миг осторожность, покажется на свет божий, увидит того, кто вонзил в него эту цыганскую иглу, запомнит навсегда и снова скроется в душных глубинах организма.
– Ну, что, – беззаботно проговорил Пафнутьев, – осталось подписать протокол.
– Какой протокол?
– О нашей беседе. Проделана работа, как и каждая работа, она должна оставить какие-то следы.
– Не буду ничего подписывать, – заявил Величковский чуть капризно, но твердо.
– Почему? – наивно спросил Пафнутьев.
– Вы меня обдурите.
– Как?
– Напишете такого, чего я не говорил. А потом иди доказывай, что ты не верблюд.
– Дима, но ты прочитаешь все, что там написано.
– А! – Величковский махнул рукой и оттопырил мясистые, влажные губы. – Знаю, как это делается! Всегда можно вписать что угодно.
– А зачем?
– Вам же надо кого-то посадить.
– За что?
– Ну как… Вы показывали мне фотки этих… Убитых. Вам отчитаться надо.
– Ты имеешь к убитым какое-то отношение?
– Что с того, что не имею! Пришьете!
– Обижаешь, Дима, – протянул Пафнутьев. – Ну что ж ты из меня какого-то злодея делаешь.
– Вам мало того, что я рассказал? Могу еще рассказать. Могу такого рассказать, что вы за голову схватитесь. Но подписывать не буду.
– Согласен. Рассказывай.
– Ха! Размечтались!
Пафнутьев обиделся.
Вполне серьезно, почти по-детски обиделся.
Он помолчал, выдвинул ящик стола, полюбовался на пачку паспортов, которые вручил ему Худолей, пробежал глазами по корявым строчкам пияшевских признаний и снова задвинул ящик стола. Он хотел было показать паспорта Величковскому, но спохватился. «Чуть попозже, – решил он про себя, – чуть попозже».
– Знаешь, Дима, что я сделаю… Я вызову сюда, в этот кабинет, родителей всех этих девочек, которых ты распихал по бардакам. Твоих родителей вызову. Маму с ногами и папу с сердцем. Тебя посажу вот в это кресло. Будешь отвечать не на мои, на их вопросы. Родителей убитых девочек тоже вызову. И на их вопросы будешь отвечать. Вот тогда и выяснится, кто из нас размечтался. Ты все понял, что я сказал? Ты ведь не сразу понимаешь, да? Могу повторить. А сейчас, дорогой товарищ… В камеру! – И Пафнутьев нажал кнопку звонка, вызывая конвоира.