Иван-чай: Роман-дилогия. Ухтинская прорва
Шрифт:
— При Булычеве сходственно давали, а теперь, слышь, арендатор какой-то проявился, из-под себя жрет. Обещал сорок копеек в день, а в получку по тридцать восемь выдал. За низкий сорт, мол…
— Ловко!
— А что поделаешь, милок? Молодым был сам, в Пермь на Мотовилиху ходил. Теперь ноги не несут. Как-то прокрутиться надо…
«Да, до весны как-то прокрутиться надо…» — подумал Пантя и пошел к приказчику.
— Сорок копеек, — буркнул из-за стойки человек с ли-заным пробором, не поднимая глаз от прошнурованной книги.
— Да ты хоть погляди на меня,
Приказчик вскинул узенький лобик кверху:
— Дерзить?! Это тебе не пятый годок, господин пролетарий! Не с красной тряпкой!
— Но-но!
— Вот именно! Теперь с перцем всыпать можно!
Пантя знал, что половина рабочих разбежалась и приказчик кочевряжится зря, людишки на заводе нужны.
— Полтинник будет? — упрямо спросил он.
— А работать будешь?
— За деньги. Даром — не буду.
— Черт с тобой! Заплатим полтинник. Только никому не говори, не набивай цену. Иди в первую варницу.
Вытерпел всю зиму.
То была не работа — ад. Из-за дыма и страшного жара двери постоянно приходилось держать открытыми. На сквозняке пронимал удушающий кашель, всю грудь прошивало иглами, глаза краснели и слезились.
Весной повалил народ на заводы, как в пропасть. Запасы, видать, подошли к концу. Администратор понизил расценки. Пантя не обратил внимания, уповая на личную договоренность с приказчиком. Деньги до расчета тут наличными не платились, лавочка отоваривала по заводским талонам.
Пришел как-то свериться и ахнул: с самого начала рассчитывают по сорок копеек!
Приказчик теперь тоже чувствовал себя по-другому. У конторы толпа новых поденщиков ждала работы за любую цену.
— А-а, это ты? Чем недоволен? — сквозь зубы спросил он.
— Мне обещали платить больше.
— Почему это?
— Я не знаю почему. Вы сами здесь, на этом месте, сидели…
— Ну, так ты меня помнишь, а я тебя — нет. Иди, иди…
Все закипело внутри, как перегретый рассол в чрене. Пантя вдруг шагнул за стойку, схватил своей черной ручищей приказчика за шиворот:
— Ах ты глиста канцелярская, г-га-а-дюка!
Треснул его носом об стол, размазал мордой по столешнице красную соплю и выскочил из конторки.
Все пропало. Пропал четырехмесячный заработок, свадьба, изба, все!
Вечером из волости пришел урядник чинить допрос, но возмутителя на заводе уже не оказалось. Он шел в это время лесной дорогой домой, в деревню, проклиная свою горячность. А вдруг составят дело да начнут розыск — что тогда?
Материала, видать, не составили. Писарь, наверное, довольствовался Пантиными деньгами. Пантя жил в деревне спокойно третью неделю. У Агаши был всего два раза, чтобы не навлечь сплетен. Ждал Якова.
Тот встретил его сам на четвертой неделе у моста.
Пантя нес под мышкой вырубленные за речкой черенки для лопат. Яков заметил его со двора, неторопливо вышел к дороге.
— Эй, погоди-ка!
Пантя и сам рад был поговорить: как-никак старые друзья, не беда, что по разным дорогам разошлись в жизни…
— Как
— Убил пятьсот верст… — почему-то неласково буркнул Яков, — Скажи лучше, как зимогорил?
Пантя с любопытством глянул сбоку на хмурого соседа, присел на сухой бугорок и потер в раздумье латаное колено.
— Тоже не жирно. Может, и того хуже…
— Отчего же?
Пантя с жаром начал рассказывать о себе, все по правде, как есть. Угрюмо бросал какие-то горькие, колючие слова о человеческой несправедливости и с недоумением замечал, что взгляд Якова бесстрастно блуждает где-то по сторонам, избегая его глаз. Сочувствия не было.
— Постой. Да ты что, Яшка? — беспокойно спросил Пантя.
— Как жить думаешь? — во встречном вопросе Якова сквозил холодок.
— Ты о чем это?
— А то, что к девке ходишь. Так и знай: в обиду я ее не дам…
— Да какая ж тут обида?! Что это ты, Яков, а?
Яшка потупился, но уступать не собирался.
— Горе мыкать, нищих плодить?
— Я приданого не спрошу… — растерянно пробормотал Пантя и почему-то отодвинулся.
— Я так считаю: девку брать — головой надо думать. Одна слеза — не слеза, а вдвоем выть — выходит большая беда. Вот так оно получается…
— Не думал, не ждал я от тебя этого, Яков.
— А ты думай… А нет — значит, и дела дет. Нечего ей от добра в нужду ходить!
Пантя хотел еще что-то возразить, но Яков встал и, не оборачиваясь, направился к дому. Пантя, свесив голову, уставился бесцельно в землю, задумался. Он не видел ни молодой зеленой травки, напряженно выдиравшейся из утоптанной земли, ни пестрых бабочек, подлетавших к самому лицу, ни рыжего муравья, который под его взглядом пытался тронуть с места непосильный груз.
«Вот оно как… — подумал Пантя. — Уж не разбогател ли Яков ненароком? Беда!»
Встреча с соседом целый день не выходила у Панти из головы. Вечером он ездил ставить плетенные из ивняка морды в заречное озеро-старицу. Оно таилось в густом лесу, окруженное с трех сторон высокими елями, а отсюда, от речки, его отделял невысокий песчаный увал, заросший ольховником. Летом вода в старице была теплая и прозрачная, а сейчас — еще недавно залитое речным половодьем — озеро было мутно и неестественно переполняло берега.
Пантя отвязал чалку, погрузил свои решетчатые снасти в лодку и оттолкнулся от берега. За кормой в воде потянулась рыжеватая, суглинистая муть. Вокруг шеста, которым Пантя доставал дно, тоже возникали клубящиеся облачка белесой мути.
— Эк развезло землю-то! — удивился Пантя и вдруг заметил, что в озерке совсем мало воды, его затянуло тиной, от берегов наступали зеленая ряска и мелкий болотный лопушок. Озеро зарастало. У торфянистых невысоких берегов, где над водой склонялись черные ели, еще темнела привычная глубь, но и она была обманчива, как неустойчивая лесная тень. Стоило солнцу заглянуть в эти омута, как из донной синевы выступали бледно-зеленые четырехпалые щупальца водорослей, дремотно маячила разлапистая мореная коряга — дно близко…