Иван-чай: Роман-дилогия. Ухтинская прорва

Знаменский Анатолий Дмитриевич

— Хамье! Рогатый скот! Крохоборы! — поносил Альбертини соседей, вышагивая своими длинными ногами и держа трофеи в вытянутых руках.

Мальчонка-камердинер уже разжег в печурке дрова.

Сорокин устало опустился на скамью, привалился к стенке. На его глазах вершилась какая-то полуживотная лесная кутерьма, вышедшая из-под власти человеческих обычаев и законов, а он, не подготовленный к ней, попросту не знал, как следует себя вести.

Сомнения с новой силой охватили Федора. О том, что Альбертини был обыкновенным проходимцем,

он понял сразу. Но не лучшую картину нашел он тремя днями раньше и у Воронова, отставного военного, из тех, кто не по собственной воле оказывается в отставке. Почему фон Трейлинг рекомендовал ему в качестве союзников именно этих двух деятелей на Ухте?

Воронов ничего не бурил и не собирался бурить, хотя построил капитальную вышку. На его промысле Сорокин видел тоже странное запустение. Хозяин был пьянехонек и все повторял, что недавно у него украли алмазное долото стоимостью в двенадцать тысяч рублей.

Воронов и Альбертини — союзники Трейлинга! Это было хотя и очевидно, но тем не менее неприятно. Что общего у его патрона, представителя авторитетной фирмы, и этих бездельников? Сорокин с большим удовольствием предпочел бы им нервозного, но деловитого гражданина города Риги: тот, во всяком случае, не потерял здесь человеческого облика.

— А я здесь вконец одичал, — будто подслушав мысли Федора, заявил хозяин дома, откупоривая бутылку. — Обрастаю мхом десяток лет, а ради чего?.. Не знаю, о чем думает мой покровитель князь Мещерский, но дело мне представляется совершенно дохлым.

Он пригласил Сорокина к столу.

— Когда его сиятельство были здесь и вернули меня к жизни, удостоив звания штейгера, было столько надежд! Сорили деньгами! А сейчас…

Альбертини опрокинул граненый стакан в широкий рот и простонал от удовольствия.

— Сейчас я, как ни странно, совсем смутно представляю наши дела в Питере…

— Да ведь дела-то должны быть у вас здесь, — попробовал Сорокин наставить своего собеседника на путь истинный. — Дело-то ведь поручено вести вам, насколько я понимаю?

Альбертини осклабился:

— О-о, это оч-чень… тонкая история!

Он вдруг икнул, насторожился и, прищурившись, уставился на Федора, словно увидел его в первый раз.

— А ты… кто? Ты земский шпион? Ты откуда взялся? — и схватил Сорокина за горло.

Федор рванулся, изо всех сил ударил его кулаком в грудь и отскочил к выходу.

— А-а, каналья!..

Альбертини медведем шел на него, протянув вперед длинные сухие руки.

Сорокин едва успел схватить картуз и выскочил за порог.

— Значит, наотрез? — переспросил Гарин Якова, когда они сели закусить в лавочке Никит-Паша, потеснив разномастных посетителей.

Яков покачал головой:

— Нет. Хороший ты человек, но у меня своя дорога.

Гарин сожалеюще вздохнул, потом достал кошелек, исправно расплатился с проводниками.

— Смотри, может, надумаешь! — напомнил он.

К прилавку

протискивался взъерошенный человек в брезентовом плаще и полинялом дорожном картузе. Он присел рядом с Гариным и тоже попросил водки. Пришлось, по обычаю, чокнуться «за все хорошее», потом Гарин свободно заговорил с ним о деле, будто встретил давнего знакомого.

— Давно здесь? — поинтересовался он.

— Третью неделю, — отвечал человек.

— Ну и как?

— Невесело…

Гарин засмеялся.

— За три недели, брат, много можно было полезного успеть… Тут после газетного шума народец, говорят, побросал столбы. Можно бы перехватить!

Незнакомец промолчал.

— А я вот запоздал, брат! Какой-то прохвост уже прибрал к рукам все куски! А жаль. От прохвоста толку не жди.

— Так вы… всерьез думаете? — спросил человек.

— А как же! Стоило терпеть муку из-за дозволительного свидетельства! Это ведь дураки и жулики сидят тут сложа руки, как псы у кухонного окна: авось вывалится что-нибудь съестное!

— И промысел рассчитываете строить?

— Ну, до этого еще немало сапог избить придется… Сначала надо выбрать место, чтобы наверняка ставить. Риск — дело благородное, одначе довольно глупое.

Яков не стал дальше слушать их беседу. Кивнув на прощание Гарину, он бросил котомку за спину, прихватил ружье и вышел наружу.

Недалеко от лавчонки горел большой костер. Человек пятнадцать лесорубов, разными путями добравшихся до Ухты, прямо под открытым небом готовили себе нехитрый дорожный ночлег, чтобы завтра с восходом тронуться к Никит-Пашу на прорубку.

Яков пристроился с краю, раскурил трубку, прислушался к разговорам. По говору можно было определить тут и русских, и черемисов, и коми с Вычегды, Ижмы, Печоры. Всякий спешил заработать кусок хлеба на новом деле.

— Рупь тридцать, слышь, поденно… — говорил заволосатевший бродяга, тяжело вздыхая и с надеждой переваривая в мозгах все значение высокой платы. — Коли до морозов дотянуть, так целая сотня, слышь…

— Дотянешь! — горько усмехнулся другой, подкидывая дровец в огонь.

Из лавочки вывалился мертвецки пьяный Филипп. Колыхаясь на неверных, заплетающихся ногах, он остановился у костра, презрительно выпятил губу:

— Приперлись, приграбастались, лошади? Валяйте на прорубку, гнедые! Никит-Паш лошадей любит…

— Сгинь, сатана! Кыш! — выругался волосатый и отвернулся.

— Ты бы не пил, Филипп, — простодушно посоветовал Яков. — До Ижмы полдня тебе осталось, а там дом, детишки, а?

— Врешь, нету у меня дома! Жизни у меня нет… Все пропью! Все к дьяволу! — пьяно закричал Филипп. Он покачнулся, упал, на четвереньках пополз в лавочку.

— Обидел человека, — почему-то покосился на Якова сосед, — Пьяному не моги указывать! Пьяного сам господь хранит…

Приспело варево. Двое взялись за концы жерди, с великой осторожностью отнесли котел с рогулек в сторону.