Иван-чай: Роман-дилогия. Ухтинская прорва

Знаменский Анатолий Дмитриевич

Местами леса расступались, чтобы дать простор зеленой луговине, отороченной курчавыми зарослями черемухи и осинника. Сочная трава поднималась в пояс человеку, небесная просинь синеглазки сплеталась с розовой кипенью волхунка, лютик моросил желтым дождем над прибрежными лопушками и скакал к лесу по гривам осоки. Все это пестрое море колыхалось под ветром, и никто ни разу не прошелся по нему с косой, не примял каблуком. Но вот берег снова поднимался, словно взбитая моховая подушка, и на слоистом торфянике вскипали заросли голубичника, вырастала стена

тощего подлеска.

Вековые ели, подмытые в половодье, нависали корневищами над темными омутами, где в дрожащих тенях недвижимо стояли в засаде прямые черноспинные щуки. Заиграется на перекате серебряный хариус, разбежится за водяным жуком молодой окунишка — не пройти им далее омута.

Вода в реке прозрачна и холодна не по-летнему. Дно реки мертво, ни привычной ряски, ни кувшинок в заводях — только каменные осыпи, окатанные за тысячелетие валуны, песчаные косы и отмели, а на поворотах горы древесного лома и коряг, оставленные бурным половодьем.

Вечером прошли устье Яренги. За кромкой лесных вершин неожиданно появилась и так же неожиданно исчезла головка буровой вышки Гансберга. Она мелькнула словно островок настоящей жизни, и Григорий лишь в эту минуту смог по-настоящему оценить всю смелость предпринимателя, решившегося на единоборство с лесной стихией. После вымских порогов и бурных перекатов Ухты все труднее верилось в благополучный исход затеянного дела.

Поздно ночью, когда солнце на час оставило бледный небосвод, а берега затянуло холодной пряжей тумана, лодка бесшумно ткнулась в песчаную осыпь, намытую в этом месте какой-то безымянной речушкой, впадавшей с левого берега в Ухту.

— Чибью! — сказал проводник и осушил весло. — Дальше никто из инженеров не спускался… Тут — конец.

Проводники называли Григория «инженером» — так им было проще определять человека. Они вытащили нос лодки на берег, разожгли костер и укрепили на палке котелок. Григорий жадно потянулся к огню. Было сыро и холодно.

«Конечный пункт… — тоскливо подумал Григорий. — А куда приехал — и сам не знаю…»

— Однако медвежьи у вас места! — сказал он старшему проводнику.

— Ништо! — возразил тот. — Места в самый раз, знакомые…

Слева, над сумрачной, илистой речушкой Чибью, топорщился черный еловый подлесок. Моховая низина, окутанная туманом, уходила версты на две к дальнему западному взгорью, заросшему спелым чернолесьем. На другом берегу громадилась гора Ветлосян, словно огромный бурый медведь, улегшийся на водопое. Полуголые лиственницы на вершине горы, косо освещенные закатившимся солнцем, тянулись вверх непомерно кривыми и суковатыми ветками, а правее весь лес в вершинах пылал холодным багряным огнем.

— Вон там и всамделе гиблое место, — кивнул проводник на гору Ветлосян. — Медвежья гора. В Семенов день на ней медвежьи свадьбы… Нет проходу!

Туманная и сумрачная котловина между Ветлосяном и другой безымянной горой дохнула на Григория жутковатой таинственностью.

— Какие свадьбы? — не понял он.

— Как же! В Семенов день

бог три дня не охраняет человека от медведя. Не моги попадать — заиграют до смерти. А тут их тьма-тьмущая. На той стороне уйма малинников, вот и облюбовали…

— Тут и малина растет?

— А то нет? Мно-ого растет…

Григорий озабоченно вздохнул. Надо было думать о долговременной стоянке, чтобы разузнать подробно о нефтеносных участках, о конкурентах, справиться о Федоре Сорокине, с которым так странно развело их общее дело.

— Деревня тут есть где-нибудь поблизости? — спросил он.

Старший проводник оживился:

— А как же? В десяти верстах ниже есть. Только неподходящая: штрафованная, слышь.

— Как штрафованная?

Проводник не спеша разлил из котелочка чай в кружки, подал одну Григорию. Прихлебывая дымящийся кипяток, заговорил:

— Вишь ты… Волостной писарь Тулка два-три года тому назад зачал читать мужикам тут крамолу. От ссыльных, надо полагать, навострился. А иерей Серебрянников воспретил ему, изгнал из деревни. Ну, мужики — темный народ,' ополчились на батюшку с кольями и направили, значит, его следом за Тулкой. Прогнали, одним словом… Вот за то волостной старшина и оштрафовал деревуш-ку-то.

— Из-за этого и неподходящая? — засмеялся Григорий.

— А как же? Надо от этих дел подальше, слышь…

— Ну, брат, зря мы тут и остановились. От крамолы, кажется, нигде не убережешься. Малость отдохнем и —. в путь! К утру как раз будем в деревне.

Проводники принялись было увязываться, но Григорий смело переменил решение. Место показалось ему настолько безлюдным, что грешно было бы не отметить его заявочным столбом. Он приказал проводникам вытесать два бревна, а сам вооружился лопатой и пошел берегом вниз по течению.

«Сколько же отмерить?» — мелькнула мысль, и Григорий вдруг с удивлением почувствовал в себе незнакомое и страшное любопытство к этой даровой земле. В нем поднималось чувство, которое нельзя было бы назвать иначе, чем жадность или тупой, темный азарт.

«Полно, да есть ли еще здесь нефть?» — пытался он сдержать внутреннее волнение.

«Сколько же… сколько же отмерить?» — опять запалился огонек азарта, а ноги тем временем уже спешили куда-то, несли вперед, чтобы отхватить как можно большую полосу земли. Он не хотел верить себе, а подошвы велико-устюгских сапог дробили и мяли гальку, чавкали в иле, печатали отчетливый след на влажном песке.

Берег круто пошел вверх. Тогда Григорий спустился под обрыв и двинулся над самой водой. Если бы не бурный ручей, падавший с обрыва в реку, он бы, кажется, вовсе не остановился.

«Здесь…»

Оглянулся назад. Вдали мерцал огонек костра.

«Здесь будет столб. Второй пусть останется там, у Чибью».

Принялся копать яму. Через полчаса проводники принесли отесанное бревно, и в устье безымянного ручья возник еще один заявочный столб — символ недвижимой собственности на Ухте. Оставалось установить такой же на стоянке.