Иван-чай: Роман-дилогия. Ухтинская прорва
Шрифт:
Вот несколько артелей ушло от обмана, от червивой солонины, от комаров и самой рубки, чтобы не бродить целыми днями в болоте, не студить до хвори ног, но кто ждал их там, в других местах?
Прокушев не держит… Идите! Знает, что некуда податься человеку в жизни!
Прокушев… Земляк, на одном языке разговаривает с Яковом, а продал человека, чтобы не платить ему заработанные гроши. Продал человека, чего сроду не водилось в этих краях, где любая лесная керка оставалась открытой для всякого прохожего с малой толикой готовой еды, соли и дров.
Сказать об этом в любой деревне — плохо пришлось бы Прокушеву даже при его
И хоть знал Яков, что бешенством пня не выкорчуешь, его душа заметалась в страшном озлоблении.
Что делать? Куда бежать от подлых людей? Да и кто тебя ждет в другом месте?
Нет, с просеки он не спешил уходить, не дождавшись давно предопределенного конца.
Случилось неожиданное и непоправимое.
Высокая мачтовая сосна с бурым комлем и золотистым отливом тонкой, смолистой коры вдоль ствола дрогнула от последнего удара топора, чуть-чуть повела нежным зеленым опереньем веток и как будто замерла на минуту, прежде чем пойти к неумолимо зовущей ее земле.
Яков после не мог бы сказать, точно ли он видел за кустами ельника промелькнувший кожаный картуз подрядчика или ему померещилось, но по какому-то дьявольскому наущению он изо всей силы налег плечом на тронувшееся дерево.
Сосна нехотя стала поворачиваться на пне, зеленая карусель веток подняла вихрь и понеслась прямо на просеку.
А топоры продолжали усердно лаять позади Якова.
— Берегись! — запоздало и дико закричал кто-то за кустами.
Пахнуло ветром…
Прокушев оторопело глянул вверх и побежал вдоль просеки. Но воздух уже расступился от него в стороны, страх уже связал ноги паутиной дурного сна, и страшная тень возникла над головой.
Фомка! Фомка несся на него с высоты, занося страшный, остро отточенный топор…
Подрядчик не дотянул двух шагов. Сосна прихлестнула его тонкой, прогонистой вершинкой в руку толщиной…
16. Земский
хозяин
Ямщики опять летели сломя голову. Опять грохотали накатники стареньких мостов и пылила дорога под колесами брички.
Парадысский блаженно покачивался на коврике, покрывавшем сенную подстилку, щурил на солнце глаза. Почти семь тысяч лежало в его кармане — деньги, которых, по правде говоря, он еще никогда не держал в руках за один раз. Некую долю, правда, в скором времени следовало отдать косматым людишкам в рваных азямах, но главная часть тут принадлежала ему.
Он пытался задуматься о будущем, решал дать наличной сумме какой-нибудь выгодный оборот, попрочнее встать на ноги. Но странное дело — каждый раз, как только в кармане Станислава заводились деньжата, его охватывало неудержимое легкомыслие. Он просто не мог настроить себя на деловой лад, твердо зная, что любая наличность пойдет прахом и что потом, рано или поздно, он снова будет с деньгами.
В Усть-Выме стеклянный петух снова двоился в глазах Станислава и писарь опять пытался заговорить о нефтяных землях, подавая гостю благую мысль о возможности крупной спекуляции на Ухте. Но едва тарантас загремел по мосту — на выезде из села, Парадысский криво и пренебрежительно усмехнулся и до самых Половников старался ни о чем не думать.
Ямщик гнал лошадей, по сторонам поминутно сменялись живые картины, и Станислав не скучал.
Богатой кажется летом скупая
Желтая дорога вилась меж сельских поскотин, нескошенных лугов, пестревших красным и белым клевером, желто-оранжевыми цветами льнянок, кустиками ромашек и буйными зарослями малинового иван-чая. Слева тянулся отчаянно зеленый берег Выми, а справа наступала вечно молодая и всесильная тайга, прикрыв хвоей и трепещущим березняком обглоданную старину буреломов и гарей. И даже нагота черных унылых деревушек была празднично повита густейшим кружевом недавно привившегося здесь хмеля. Все это зеленое царство шевелилось и умиротворенно лепетало под натиском речного солоноватого ветерка, приносившего запахи рыбы, кувшинок и сонного спокойствия…
Еще не одну шкуру можно было снять с этой земли, и Станислав Парадысский блаженствовал в бричке, нежась под ослепительными и нежаркими лучами полуденного солнца.
Верстах в десяти от Половников он приказал ямщику ехать тише. Потом открыл ящик, достал бутылку коньяку и, жадно запрокинув голову, отпил столько, сколько желала душа: в дом Анастасии Кирилловны надо было явиться в самом веселом, заражающем настроении. Она встретит Станислава на крылечке, истомленная тайным ожиданием, всплеснет пухлыми руками и, пока девка-прислуга будет ставить самовар, улучит минутку… В доме есть такое место — между печью-голландкой и спинкой кровати; если открыть дверь спальни, то вовсе закроешься с четырех сторон, и никто ничего не увидит.
Бричка влетела в Половники уже под вечер. Станислав еще издали заметил зашторенные окошки в поповском доме, радостно подумал: «Ждет…»
Ямщик круто вывернул лошадей к самому крылечку. Парадысский по-мальчишески, через подножку, прыгнул на целую сажень в сторону, отряхнул пыль и, покачнувшись, влетел на верхний порог.
В передней, однако же, он должен был остановиться. Девка-прислуга, скорчившись у двери в спальню и забыв обо всем на свете, подглядывала в замочную скважину…
Станислав рванул ее за волосы и отбросил в сторону, смекнув, что она и раньше пользовалась этаким способом.
— Дура! Вон отсюда!
— Гости… у нас! — испуганно пошевелила она губами, скосив глаза на дверь спальни и торопливо набрасывая платок на растрепанные волосы.
Что-то тревожно екнуло в груди Парадысского, хмель ударил в голову.
— Какие еще… гости? Я приехал!!
Коротко звякнул, старенький крючок двери. Под нажимом его не смогли бы устоять и сами притолоки — Станислав, как разъяренный тигр, рванулся вперед.
Полуголая попадья в розовом лифе и нижней сборчатой юбке сидела у кого-то на коленях, тщетно пытаясь встать, но грубая черная рука спокойно удерживала ее, покоясь на круглом плече. В память врезались это белое, пухлое плечо с розовой тесемкой лифа и облапившая его жилистая ручища мужчины.
Прямо из-за щеки Анастасии Кирилловны торчал черный, лихо закрученный ус…
— Настя! — вскричал пораженный Станислав и шагнул вперед. — Настя! Шлюха…
Попадья сомлела от стыда и страха.
Но тут усатый гость мячиком спустил ее с колен и резко вскочил со стула.
— Чем могу служить? — в великом изумлении услышал собственный и вместе с тем чужой, испуганный голос Станислав и попятился: в его глазах стояли, пьяно покачиваясь, два одинаково разгневанных отставных штабс-капитана. Оба как две капли воды были похожи на ухтинского дельца Воронова.