Иван-чай: Роман-дилогия. Ухтинская прорва

Знаменский Анатолий Дмитриевич

Яков без конца подкладывал в костер мокрый еловый лапник, совался к огню, в белую горечь дыма, успевая прихлопнуть на шее десяток насосавшихся истязателей. Уши от раздавленных комаров покрылись кровью, глаза покраснели и слезились, но время от времени он вставал и шел за ветками. Лес отчужденно всхлипывал тысячами дождинок и колыхался в дурманящем аромате этой теплой, разомлевшей ночи.

Перед восходом солнца к костру вылез Фомка. Он тоненько, по-собачьи, взвизгивал и, ошалев, бил себя кулаком по голове.

— Сожрут! Сожрут заживо, черти! Не

ночь — казнь египетская!

Полез в костер и с воем отскочил назад. Уголек попал ему в рукав и прожег дыру. Пока он заплевывал вонючую гарь, его тощее лицо сплошь покрылось размазанной кровью.

— Сожрут, Яшка! Помоги, ради бога…

Так маялись, пока не подул утренний ветер, но в лес и утром заходить было страшно. Люди с помятыми, испитыми лицами подходили к огню, невесело усаживались в кружок.

— С похмелья закусить бы теперь, — сказал бородатый ижемец и со страхом глянул в сторону бочонка.

— Закусишь… — Фомка облил голову водой и, обтираясь портянкой, полез досыпать в шалаш. — Не доем, так досплю, — уныло сказал он.

— Не всякую кручину заспать можно, браток.

Яков не спеша поднялся от костра и подошел к бочонку. Долго не открывал накинутого кем-то донышка, потом решился, сбросил.

Ядовито-красное, истлевшее в навоз, смердящее мясо шевелилось. Яков обомлел.

— Черви!..

И, едва отошел от бочонка, стало страшно.

И сегодня, и завтра, и после надо что-то есть… Что? Орава немалая, под сотню человек. Что же думал окаянный купец, заведя всех в такую даль? Совесть, злодей, потерял!

До половины дня бродил вокруг стоянки с ружьем в надежде убить лося или медведя, но на этот раз страшно не везло. Убил двух глухарей и не знал, как явиться с ними к голодной толпе.

Лес изнывал в духоте. Лесные шишки от жары заливало смолой.

Когда вышел к шалашам, пришлось заткнуть нос. Кто-то решился варить гнилье.

Хилый мужичонка сидел в облаке дыма и вони, снимал с пенящегося варева всплывавшую непотребность длинной самодельной ложкой.

Фомка со злобой поглядывал от шалаша на кучку рубщиков, собравшихся около прокушевской палатки, и горланил частушку. Яков бросил в шалаш дичь, огляделся.

На просеке никто не работал. Все ждали чего-то страшного и молча теснились в кучу. А Фомка покачивался из стороны в сторону, будоражил душу незнакомыми и злыми словами:

Что ж вы, черти, приуныли

И повесили рога,

Ай не сладко шею пилят

Хомут и конская дуга?

— Не дури! — сказал Яков и лег ничком в шалаше.

Он долго не мог заснуть, беспокойно ворочался под армяком. Но едва сумел задремать, кто-то потянул его за ноги.

Яков открылся и с обидой уставился на темный силуэт,

согнувшийся у входа.

— Тебе чего?

— Вставай! — тревожно зашептал Фомка, продолжая дергать Якова за ногу. — Вставай, беда в артель пришла…

Его свистящий, сдавленный шепот встряхнул друга.

— Чего?

— Пошли. Увидишь…

Фомка двинулся к костру, обошел вонючий котел стороной и направился к дальнему шалашу, около которого невнятно гомонила толпа рубщиков. Яков шел следом, тщетно пытаясь попасть в рукав армяка. Одежина тащилась за ним по мокрой траве. Фомка тем временем уже протискивался в середину круга, увлекая за собой Якова.

У входа в шалаш увидели двух знакомых мужиков. Один из них, бородатый ижемец, лежал на спине, закинув голову и задрав к небу черный клин бороды. Даже сквозь густую щетину была заметна мертвенная бледность кожи, синие круги запавших глазниц.

«Покойник?» — со страхом подумал Яков.

Второй, сидевший на корточках мужик шевельнулся, медленно и тупо обвел всех равнодушным взглядом:

— Водицы чистой, а? Принесли бы воды, братцы. Горит весь Антипка… Хворь споймал.

Подали ведерко со свежей водой из канавки. Сидевший на корточках сбрызнул больного, положил ему на желтый лоб мокрую тряпицу и встал.

— Пускай полежит. Авось очунеется.

И в ту же минуту за спиной Якова прозвучал страшно испуганный, затаенный и хриплый голос:

— Холера пойдет, братцы!..

Фомка дернулся всем телом, схватил говорящего за ворот.

— Каркаешь, баба! Каркаешь?!

Хилый мужичок увернулся, боком втиснулся в толпу. А Фомка вцепился в рукав Якова, потащил назад, к шалашу.

На половине пути пришлось снова задержаться. В одном из шалашей увидели человека, голого по пояс. Он сосредоточенно рыскал глазами в швах вывернутой рубахи.

Фомка постоял, глядя в глубину шалаша. Почесал ногу об ногу.

— Что, вошек ищешь? — с грустной задумчивостью спросил он.

Человек поднял голову, наморщил лоб, глядя снизу вверх.

— Ищу, брат! По две на щепоть.

— Молодец! Радуйся приплоду, коли так.

Яков испуганно дернул Фомку за рукав:

— А что, если… чума?

Фомка закусил свои синие губы. Озирнулся по сторонам. Кругом бродили будто бы равнодушные, убитые одним горем люди. Они еще не знали, какая беда подстерегала их в этом лесу. А Фомка — бродяга, бывалый вор, поножовщик, он знал. И вот, вдруг заложив два пальца в рот, он засвистал что было мочи, из последних сил.

Разбойничий этот свист встряхнул артель. Яков отступил от друга на шаг, болезненно сморщился: он любил тишину.

— Что ты?

Фомка порозовел от натуги, замахал руками:

— Собирайтесь сюда, дьяволы! Вшей нужно доразу подушить, слышите? Не то подохнем все тут, как мухи. Валяй ко мне!

Его окружили мужики. С тайной неприязнью, с сомнением поглядывали на хилого воришку, способного в трудную минуту на решительные действия.

А Фомка ждал. Когда подошли все, он двинулся в лес: