Иван-чай: Роман-дилогия. Ухтинская прорва
Шрифт:
— Пошли!
Рубщики двинулись следом. Яков не понимал, что затеял его друг, но чувствовал, что Фомка на этот раз не дурил.
— Ты муравейников поблизости не видал? — спросил на ходу Фомка, мельком глянув на Якова.
Тот удивленно перехватил его взгляд, припомнил:
— Видал тут недалечко. А что?
— Веди. Надо позарез.
Мужики, растянувшись цепочкой, шли за ним. Никто не понимал, зачем нужно было идти за Фомкой, однако шли, толкаемые страхом и любопытством.
Саженях в ста Яков спустился в ложбинку и на противоположном скате остановился. Меж
Это было великолепное сооружение. Гора сухих иголок, хвойной падалицы, смолистых чешуек и лесных семян была искусно выложена миллионной армией шестиногих работников, неутомимых ходоков и строителей. В этой легкой, почти воздушной копне зияли ходы и выходы, окна и двери. Муравейник кипел.
— Хорош для начала, — оценил Фомка и присел рядом на пень.
— Зачем он тебе, муравейник-то? — тихо спросил Яков.
Фомка не ответил. Он дождался, когда вокруг муравейника столпилась вся артель, и первым потянул через голову рубаху.
— Скидайте бельишко, волосатики! Вошебойствовать будем. Не то расплодят эти твари холеру либо чуму у нас. Самое верное дело!
Тут Фомка дернул ногой, разворотил самую середину муравьиного гнезда, сунул туда свою пропотевшую рубаху.
Яков стоял позади, ждал конца этой потехи. Люди, недоверчиво косясь на бродягу, что заставлял делать их непонятные штуки, медленно стаскивали одежу.
— Не жмитесь! — подбадривал Фомка. — Говорю — испытанное дело. Муравей — животная чистая. Ни одной вши вживе не оставит. Всех подушит! Другого спасения не найдешь!
Яков поверил, стал раздеваться.
К вечеру вся артель обезопасилась от хвори. Но успокоения не было. Бородатый ижемец, не приходя в память, скончался. Его зарыли тут же, наспех сколотив бревенчатый крест, будто у людей не было времени, будто гналось за ними невидимое, бестелесное чудовище, и надо было бежать от него не оглядываясь…
В ночь с порубки ушли по домам две артели, человек тридцать. Уходили молча, не сговариваясь. Наступило время бестолковой сумятицы, когда никто не мог сказать, что случится с людьми через час-два на этой проклятой версте.
— А может, и мы махнем? В Крым! — предложил Фомка.
Яков ничего не ответил. Он смотрел на людей и не верил,
что все это происходит на его родной земле, которая была добра и давала в достатке пищу не только человеку, но и всякой твари, всякой козявке под трухлявым пнем…
Прокушев приехал только на следующий день.
В телеге рядом с подрядчиком сидел, свесив ноги, усть-ухтинский урядник Попов.
Несмотря на престарелый возраст и седую голову, человек этот выглядел довольно молодо и постоянно сохранял вид борзой собаки, замершей в напряженной стойке на птичий выводок. В деревне Попов прославился еще с давних времен по незначительному поводу. Явившись со сверхсрочной службы фельдфебелем, он с царственным величием прошел в избу; не глядя на родню и важно усевшись в переднем углу на лавку, заявил:
— Жена! Открой дверь, я по-польски плюну.
Плюнул он действительно невиданным способом — сквозь зубы, со свистом,
Невысокий чин не мешал Попову чувствовать себя властелином этой округи. И веник в бане всем начальник, а уряднику в деревне и бог велел.
Бодро, с типичной полицейской сноровистостью, Попов спрыгнул с телеги, отряхнул с тяжеловатого зада прилипшую соломку и, по уставу прижав локти, сделал для разминки бег на месте.
Прокушев тем временем приказал разгрузить два мешка овса и сообщил, что ружья конфискованы до окончания порубки.
Народ взволновался, невзирая на присутствие законо-блюстителя.
— Вот оно! У корысти всегда рожа чиста!
— Жаловаться надо! — пробурчал хилый мужичонка. — Кругом обман!
— Куда? Куда жаловаться, — неожиданно для самого себя вдруг сказал Яков и спохватился: «Не свои слова ляпнул. Ах ты черт! Так чьи же?..» Сразу вспомнился ссыльный в Пантином доме, простота и твердость прищуренных глаз, последний, испугавший тогда Якова разговор: «А есть она, правда?» — «Есть, да не все про нее знают…» — Некому жаловаться! — со злобой повторил он.
— Судья что! У него четыре полы да восемь карманов, — подтвердил кто-то.
— Эй, хорек! — крикнул между тем Прокушев. — Фомка!
Фомка привстал, встревоженно огляделся.
— Тебя господин урядник спрашивал.
Парень оценил расстояние до ближнего куста, потом вспомнил, видно, о голодном брюхе и непроходимой тайге и, сразу присмирев, вышел к телеге.
— Продал, иуда?.. Точно, за тридцать сереб…
Страшный удар в ухо свалил его с ног.
Побледнев как полотно, он привстал на колени. Изо рта, вильнув змейкой, потекла кровица.
— За мои тридцать целковых, сволочь…
— Молчать, — коротко сказал Попов. — Это тебе для первого знакомства. Дальше — больше получишь. Когда оборвался? Откуда?
К полудню еще половина рубщиков покинула просеку.
Прокушев серчал:
— Идите, идите, голуби! На мой век вашего брата хватит.
Уходили многие, узнав, что кормить теперь будут неободранным овсом и что другой пищи не предвидится.
Яков остался.
От природы неразговорчивый, как и всякий коми, он трудно и долго размышлял о случившемся, о людях — своих и чужих, прошедших перед ним за эти полтора месяца. И странное дело — его честная, первобытная душа помутилась от страшного одиночества, от пустоты, возникшей вдруг в общении с людьми.
Гарин, обманувший в харчевне когда-то других людей, пьяница Филипп, лесной охотник, лишившийся ружья и потерявший вместе с ружьем самого себя, Прокушев — зверь и предатель, беглый проходимец Фомка, душевный и все же опасный парень, способный в горячке пырнуть ножом, — что такое делали они, эти люди, в жизни, почему так была опоганена всей этой кровожадной свалкой земля? Кто более всех был виноват в одиночестве человеческой души и потере самого малого доверия к человеку, без которого становится душно жить?..