Иван-чай: Роман-дилогия. Ухтинская прорва

Знаменский Анатолий Дмитриевич

Федор чистосердечно рассказал о крушении театра и прежних надежд. Гарин сначала захохотал откровенно издевательски, потом задумался и, мрачно уставясь на реку, сказал:

— Жалеете? Не стоит… Вся жизнь устроена невероятно глупо. Какая разница, кем мы были? Важно: кем мы будем в случае удачи. Не правда ли?

— Вы верите в удачу? — с тайной болью спросил Сорокин.

— Иначе невозможно жить. Надо верить!

Гарин улыбнулся.

А Федор понял: этот человек не раз играл ва-банк, и он добьется

своего.

Под крутым нажимом ломаются даже очень гибкие березки. Самодурство и жестокость ломают спину самого долгого и выносливого человеческого терпения.

Прокушев знал, какова солонина в том последнем бочонке, который он только что свалил у палатки, и поэтому поспешил с выдачей очередной платы: авось пообмякнут людишки, получив деньгу.

Хитрость удалась. Человек подходил к палатке, называл имя, количество отработанных дней после прежней получки, терпеливо ждал.

— Двенадцать дён? — сноровисто и бесстрастно подсчитывал вслух Ефим Парамонович. — Стало быть, твоих пятнадцать шестьдесят. Да за харч мне — шесть целковых. Получай девять с полтиной! Отходи…

Человек зажимал бумажки, мелочь в кулак и, почесывая в затылке, отходил. На гривенник, однако, надул подрядчик…

— Следующий! — все так же бесстрастно выкрикивал Прокушев.

Когда последним подошел Фомка, подрядчик деловито захлопнул окованный жестяными поясками сундучок и задом вылез из палатки.

Фомка покусывал свои синие губы, стоял, подрагивая ногой в рваной штанине.

— Опять по мне отрезало? — спросил он, кося глазами.

— Сказано — разом получишь. Нету у меня теперь… По мередиаду, слышь!.. — начал Прокушев старый разговор, тревожно поглядывая на бочонок, к которому уже прилаживался с топором Яшка с Вычегды.

— Да пойми ты, кобылья голова, что мне после твоего мередиада еще две тыщи верст пешком топать! Нужны гроши или нет?

— Потерпи. Кормишься даром, — с непонятной сдержанностью сказал подрядчик.

— Ладно баюкаешь, Прокушев, да сон не берет…

Разговор неожиданно был прерван.

Огромный детина с перекошенным от одуряющей вони лицом вдруг зачерпнул из бочонка какую-то черную, омерзительную кашу и сунул под нос Прокушеву:

— Это что же такое, а?

Плеснулись выкрики. Со всех сторон сходился народ.

— Сам-то жрать будешь?!

— Срамота, гнилье!

— Холера пойдет, братцы!

— Пускай сам спробует за пять гривен!

Запылало, как летний сухостой в бурю: не зальешь.

От бочонка разило тухлятиной за десять сажен. Прокушев недвижимо стоял у палатки. В мозгу колотилось тревожное, запоздалое сожаление: перебрал, перебрал, Юшка! Знал ведь, что негодная солонина, хотя и за бесценок… Чудов, дьявол, подвел под монастырь!

— Дорога летняя, — невнятно заговорил он. — Кто виноват? Чудов опять

же заверял…

И вдруг нашелся, окреп:

— Негодящее — бесплатно берите. На себя приму!

Взвихрилось еще злее:

— А-а-а, на себя, проклятая харя!

— Накормить его силой этой солониной, ирода!

Перед ним колыхались перекошенные гневом, заросшие диким волосом лица. Оборванные кафтаны, залатанные штаны, каменно-тяжелые ручищи напирали, охватывали кольцом. Ох, несдобровать, Ефим!

Ижемские охотники подлили керосину:

— Ружья пошто не вернул? Сами б пропитание нашли!

— Ружья давай!..

Прокушев возражал сколь можно тише: не дай бог, какой-нибудь Фомка Рысь схватит кол или топор, убьют в ярости, черти!

— Ружья у Чудова в кладовой — подводу никак не выкрою туда…

— Авось выкроишь! Ружья нам позарез теперь! Вертай от греха!..

Орали долго. До кольев не дошло, Прокушев все-таки нашел выход. Здравая мысль явилась сама по себе:

— Чем орать, шли бы по домам. Я никого не держу! Слышите, горлохваты? Аль мне охота гниль эту возить? А коли не припасли иного жранья, терпеть нужно…

Бородатый ижемец подошел к Прокушеву вплотную и долго вглядывался в его озлобленное лицо. Казалось, он впервые увидел подрядчика и желал на всю жизнь запомнить его благообразный лик.

— Да ты человек ли, Ефим? Или, может, лешак? — с безнадежным укором спросил он. — Может, заместа души у тебя донный голыш из глубокого места?

— Брысь! Ишь куда хватил!

— Грех на душу берешь, Ефим. Кругом тебя люди.

— Знаю! И ты Адам, и я Адам, все мы Адамы… всяк ада боится, а дорожка торится. За мясо я не ответчик. Понятно тебе?

Помог спиртонос. Он явился как нельзя вовремя, пешком отмахав тридцать верст, и, не постеснявшись обычно клявшего его подрядчика, свалился прямо у костра под тяжестью двух ведерных жестянок с водкой. Прокушев воспользовался общим оживлением и звоном посуды, стал торопливо запрягать лошаденку.

Низкорослая кляча покачнулась, когда он кинул на нее хомут и шлею. Крученая супонь змеей охватила клешни хомута. Подтягивая чересседельник, Ефим Парамонович так рванул вверх оглобли, что у кобылки перехватило дух и она, словно рысак, перебрала копытами.

— Я на Ухту, за ружьями! — крикнул напоследок Прокушев и упал боком в телегу.

Повеселевший народ глядел вслед удалявшейся подводе, с сомнением ждал завтрашнего дня: не выкинет ли чего нового окаянный купец? Веселила водка, больше надеяться было не на что.

К ночи заморосил теплый дождичек. И без того злые комары вдруг взвыли с яростным, плотоядным стоном. Они летели из хвойной гущи сплошным облаком, нагоняя страх даже на старых таежников. Люди кряхтели в шалашах и, задыхаясь от духоты, кутались с головой в тряпье.