Иван-чай: Роман-дилогия. Ухтинская прорва

Знаменский Анатолий Дмитриевич

На последнюю пятерку,

Д-эх, найму тройку лошадей… —

пиликал гармонист, склоняясь к голосовой коробке саратовской двухрядки.

Дам я кучеру на водку:

«Погоняй, брат, поскорей!..»

— Куда? —

невпопад спросил Яков, глядя через рукав прищуренным глазом. — Куда поскорей?..

— Молчи, сволочь! — мрачно сказал музыкант.

Только к полудню тронулись в путь, оставив в деревне половину заработка и десяток выбитых окон.

Лодки грустно покачивались на воде. Было похоже, что никто ими не управлял, но течение неотвратимо несло их к Половникам.

Яков натужно вздыхал, время от времени споласкивал всклокоченную голову прохладной водой, с тоской подумывая о справедливом земстве.

Известие о смерти отца застало Ирину в одиночестве — Георг не так давно выехал в Усть-Вымь.

Отчаяние свалило ее в постель, но ненадолго. Слишком многое обрушилось на голову Ирины, чтобы до бесчувствия отдаться простому человеческому горю. Ирина не заголосила по-бабьи и не билась головой об пол. Она как-то окостенела вся.

Она встала бледная, осунувшаяся, с исступленно горящими глазами. Надела длинное черное платье и попросила Сямтомова заказать лошадей. Потом пересчитала оставшиеся деньги. Их было две тысячи. Ирина закусила губу и недвижимо простояла у окна, пока к дому не подъехал тарантас, запряженный парой вороных лошадей.

Через два дня она уже входила в усть-вымьский дом Павла Никитича Козлова.

Бросив на руки прислуге дорожную летнюю накидку и высоко подняв голову, еще более побледневшая от усталости, Ирина смело вошла в гостиную. Хозяин в доме не имел кабинета и принимал как-придется: в столовой, гостиной или во дворе — смотря по гостю и обстоятельствам.

Козлов пошел навстречу, протягивая руки.

— Искренне, искренне сожалею… — заговорил он по-русски.

И тут-то Ирина дала волю слезам. Он подхватил ее и терпеливо держал до тех пор, пока прошел первый приступ истерического плача. Потом усадил на потертый кожаный диван, приказал подать воды со льдом.

Ирина пила, зубы ее выбивали дробь о край стакана, и по щекам неудержимо катились слезы.

— Как привезти? — невнятно спросила она, поставив дрожащей рукой стакан на фарфоровую тарелочку.

Козлов почесал в лысеющем затылке, помял пальцами бороду, но ничего не ответил.

— У нас… Место на кладбище. Сам присмотрел… Надо привезти отца, — как о живом сказала Ирина.

— Никак невозможно, милая, — с хрипотцой пояснил Павел Никитич. — Подумай сама, дочка: покамест человек известие вез, неделя без малого прошла. В летнюю-то пору…

Ирина все шире раскрывала глаза, в отчаянии ломая руки.

— Теперь, надо полагать, с богом похоронили уже, — успокоил ее Павел Никитич.

— Без священника?!

Козлов сидел, понимающе потирая руками колени, ждал.

Он давно приготовился к трем истерикам: одна уже совершилась в самом начале, вторую следовало ожидать при упоминании о похоронах, третья — еще впереди, когда речь пойдет об отступных деньгах…

Он подал снова воду, заворковал в самое ухо, поддерживая ее круглый локоток:

— О священнике не болей, милая. Все чин чином: иерей Серебрянников постоянно на Ухте обретается, надо полагать, прочитал что положено…

Ирина обессиленно откинулась на пухлую спинку дивана. Она уже не плакала, лишь изредка вздрагивала.

Ирина и раньше знала мрачную людскую поговорку, что беда в одиночку не ходит, но разве она могла тогда представить свое теперешнее положение?

Отец прогорел дотла, учение было оставлено, пришлось жить в чужом доме, оставить все надежды и намерения… И вот произошла последняя, неожиданная и страшная беда. Теперь отец зарыт где-то в лесу, и она — одна на всем свете. Надеяться не на кого. Даже Павел Никитич — человек, за которого, по всем приметам, и пострадал отец, — изо всех сил старается промолчать, успокоить, выпроводить потихоньку из дому.

В окно заглянуло солнце и вновь ускользнуло за огромное белое облако. Порыв ветра надул кружевную штору. Вспыхнувший было косой столб пылинок снова пропал. Было сумрачно и неуютно в этой чужой, богато обставленной комнате с низким потолком.

Она поднялась, положила руку на спинку старого кресла с витыми ножками, снова всхлипнула. Павел Никитич едва разобрал прерывистый лепет:

— Мне больше… не на кого опереться! Будьте отцом… Павел Никитич!

«Господи, кажется, дело к концу!» — обрадованно подумал Козлов и погладил руку новообретенной дочрри.

— Как можно! Как не позаботиться, милая… Свои ведь. Знал папашу-то. Как родного брата. Изволь, коли надо в чем помочь…

Хитрый был купец! Пойди разберись в его скороговорке: мало или много пообещал он на поправку дел?

Она подавила третий приступ, сунула вымокший платочек в рукав. Утопила купца в мокрой синеве своих глаз.

— Как ваши расчеты с отцом? Получил ли он хотя бы половину договорных денег от вас?

Никит-Паш подавил усмешку:

— Да нетто в том разговор? За два месяца-то ему и причиталось две сотни с хвостиком. Капля! Я ему полтысячи сунул для начала, какие уж тут расчеты! Я о другом думаю. Мне бы тебя-то довольной оставить…

— Будьте отцом, умоляю! Одна я…

«Чертовка девка! Умеет взять за живое, родителем называет, слезу в самый раз пускает. И то говорят: бабий ум что коромысло — и криво, и зарубисто, и на оба конца. Не улыбкой, так слезой берет… А тут и ученость, видно, впрок пошла!»

— Нет, нет… Не обижу, чего там! Ни о каком долге отца не моги и думать. Моя оплошка… А что касается службы в Троицком соборе, как надо будет сделано. На себя возьму. Ну и сотню-другую на приданое…

— Со-о-отню! — охнула Ирина и упала опять на руки Павла Никитича. — Сотню! Да ведь… О-о-о, да ведь он за вас же голову сложи-и-ил! На вашем деле…