«Ивановский миф» и литература
Шрифт:
Мы уверены и даем слово, что все эти произведения в 1939 году будут закончены, часть выйдет в свет отдельными изданиями и часть будет напечатана в нашем альманахе „Коллектив“. Таковы наши обязательства. Будем соревноваться». Увы, план этот в основном не был выполнен, о чем свидетельствовало суровое постановление бюро обкома партии «О работе областного отделения Союза советских писателей», где подвергалась суровой критике деятельность руководителей местного писательского отделения [204] .
204
См. об этом подробней в статье Л. Розановой «Трудное начало» (Рабочий край. 2004. 6 августа).
Характерно, что в 30–40-е годы на первый план в ивановской поэзии выдвигается фигура Александра Николаевича Благова (1883–1961). Он, что называется,
(«Песня старого ткача», 1938)
В 1925 году Благов как «рабочий-выдвиженец» послан в газету «Рабочий край». Вступает в Ассоциацию пролетарских писателей, поддерживает литературную группу «Атака». Борется с «безыдейщиной».
А. Благов обладал несомненным поэтическим талантом. Об этом свидетельствует по-своему замечательная дореволюционная поэма «Десять писем», где поэт свободно и раскованно, «просто, как рабочий со своим рабочим другом», беседует о превратностях жизни, о своем понимании поэзии и т. д. Письма пишутся из небольшого городка Юрьева-Польского в Иваново, и из них видно, что автор скучает по своей фабричной родине:
Предвижу — вести неплохие Пришлет Иваново с тобой: Люблю его, как в дни былые, Ведь это город мой родной. Ведь я-то в нем почти родился, Среди ткачей пошел я в рост: На Талке в Пятом я учился И не забыл Приказный мост…Э. Багрицкий, рекомендуя к печати поэтический сборник Благова «Ступени» (вышел в Москве в 1932 году), называл его стихи «настоящей рабочей поэзией без громких фраз и трескотни». И добавлял: «Благов, в отличие от старых рабочих поэтов, ничего не символизирует, его лексика свободна, арсенал „молотов, наковален, цепей“ в ней отсутствует. И поэтому его простые, написанные четырехстопным ямбом стихи производят настоящее впечатление» [205] . Естественность поэтической речи Благова отмечали А. Твардовский [206] и М. Дудин. Последний писал в статье «Свой поэт»: «Стихи его прозрачны и просты. Они сродни той почве, тому миру, в котором они выросли» [207] .
205
Цит. по: Азаров В. Багрицкий и современность: По неопубликованным материалам // Новый мир. 1948. № 7. С. 206
206
В начале 1950-х годов, когда А. Т. Твардовский приезжал в Иваново, он, по свидетельству В. С. Жукова, побывал в гостях у А. Н. Благова и хвалил интонацию его поэмы «Моя командировка». Более того, Твардовский будто бы при этом сказал, согласно воспоминаниям Жукова:
— Дядя Саша, а не обидно Вам будет, если я напишу в этом же ритмическом рисунке свою «путевую» поэму?.. А?..
А. Н. Благов ответил:
— Что вы, Александр Трифонович, какая может быть обида? Наоборот, мне лестно будет… Да и куда мне до Вас!
Очевидно, уже тогда Твардовскому увиделась «За далью — даль». Цит. по: Куприяновский П. Соприкосновенья: литературно-краеведческие очерки и разыскания. Ярославль, 1988. С. 173–174.
207
Дудин М. Поле притяжения. Л., 1984. С. 18.
Однако со временем то, что так привлекало в лучших стихах Благова, в частности, его естественная простота, начинает превращаться в штамп, в зарифмованные декларации известных советских лозунгов. Стихи начинают являть собой некий образец новой «официальной народности», в основе которой лежит примитивное противопоставление «проклятого прошлого» «светлому настоящему» и «лучезарному» будущему, в которое ведет великий Сталин:
Наш путь широк неизмеримо, Над нами светел небосвод, С тобой, учитель наш любимый, Мы смотрим радостно вперед…(«Сталин»)
Все
Огни новостроек, пишет поэт, ярко освещают путь „для каждого, для всех, кто твердо верит в пролетарский класс“ и т. д., и т. д.» [208] .
К сожалению, худшее в поэзии Благова поднималось на щит ивановской поэзии, выдавалось за некий творческий эталон, которому должны следовать молодые поэты. И следовали. Немало поверхностной советской риторики в благовском духе мы найдем, например, в первой поэтической книге М. Дудина «Ливень», вышедшей в Иванове в 1940-м году. Помещенные в ней стихи о Фрунзе, поэмы «Ольга», «Маруся Рябинина» наполнены плакатными образами, лишенными того сокровенного лиризма, которые будут отличать «военные» стихи этого поэта.
208
Поликанов А., Орлов А. Очерк поэзии текстильного края. С. 63.
Предстояло освободиться в горниле войны от риторической шелухи «благовщины» В. Жукову, Л. Кудрину и другим тогдашним молодым авторам, связанным с литературным Ивановом.
Миф о полном единстве партии и народа, особенно сильно насаждаемый в эпоху так называемого «большого сталинского стиля», находит, как это ни странно, и сейчас поддержку со стороны некоторых критиков, считающих себя противниками тоталитаризма. Они утверждают, что новая власть возвысилась за счет темной народной массы. Их единством и была в конечном счете обусловлена новая культура. «Не властью и не массой, — читаем в одной из работ нынешнего советолога, — рождена была культурная ситуация соцреализма, но властью-массой как единым демиургом. Их единым творческим порывом рождено было новое искусство. Социалистическая эстетика — продукт власти и масс в равной степени» [209] . Такое выпрямление проблемы «власть-масса» не выдерживает критики. То, что говорилось выше о литературе «красной губернии», свидетельствует о серьезных внутренних конфликтах между писателями, представляющими рабоче-крестьянский демос, и властью. Но ведь был еще целый пласт массовой контркультуры, которая не только не принимала насаждаемый новой властью образ жизни, но и решительно отрицала его. Этот пласт существовал и на родине Первого Совета, что значительно усложняет представление об ивановском мифе, выводит его за известные рамки. И здесь имеет смысл снова обратиться к стихотворным дневникам шуйского учителя, Якова Павловича Надеждина, о которых шла речь в главе о Бальмонте.
209
Добренко Е. А. Формовка советского писателя. СПб, 1997. С. 108.
Начиная с 1906 года и на протяжении тридцати лет, он день за днем ведет стихотворные записи. Эти записи, как теперь выясняется, не только своеобразный дневник частной жизни, но и выражение широкого массового настроения, связанного с ключевыми событиями тогдашней русской действительности. Стихотворная летопись Я. Надеждина несет на себе печать лубочной литературы. Здесь дают о себе знать такие особенности массовой поэзии, как раешник, желание на новый лад переложить былины, подражание Некрасову и Кольцову. Однако все эти типовые черты низовой поэзии преобразуются в летописном контексте тетрадей Надеждина в острый диалог «массового человека» с новой историей. За кажущимся графоманством начинает проступать трагедия народа в годы радикального изменения России.
В дореволюционной части дневника Надеждина содержится немало записей, говорящих о сочувствии автора к революционному движению, к отдельным революционерам. Например, в дневнике 1907 года встречаются стихотворные записи об аресте М. В. Фрунзе, известного в Шуе под революционной кличкой «Арсений». Сочувствие к революционеру выражено весьма экспрессивно. Фрунзе рисуется в записях Надеждинакак «оратор сердечный», который сражал своих врагов «речью огненной». По дороге в тюрьму его встречает множество народа. «Десятки тысяч голосов» запевают «Марсельезу»… Но, мифологизируя, героизируя личности революционеров, «народных заступников», Надеждин не спешит встать в их ряды. Не радикально-взрывное изменение жизни, а медленное, но верное демократическое преобразование России больше по душе сельскому учителю.