«Ивановский миф» и литература

Таганов Леонид Николаевич

Перед нами культурно-исторический документ, отразивший неприятие большой частью народа большевистской политики по отношению к церкви. Сама стиховая форма, напоминающая о городском мещанском романсе, в данном случае служит тому подтверждением. Жизнь и смерть о. Павла становится песней простого люда, рассказом-легендой, где мелодрама сочетается с нотой реквиема, с нотой скорбного восхищения.

Эта стихотворная запись свидетельствует о глубоких изменениях, происшедших в мироощущении Я. Надеждина, который (во многом под влиянием «Шуйского дела») все активнее склоняется к защите церкви от новых хозяев жизни. Надеждинские тетради становятся мартирологом русского православия. Здесь мы находим список загубленных при советской власти шуйских храмов, о чем говорят сами названия дневниковых записей: «Падение храма Спасителя» (18 мая 1930 г.),

«Разрушение единоверческого храма» (17 июля 1932 г.), «Смерть соборного колокола и похороны врача А. П. Агапитова» (18 июня 1933 г.). Особенно интересна последняя запись. В ней соединены два события: снятие соборного колокола, любимца шуян, и трагическая смерть (самоубийство) одного из лучших шуйских хирургов. Тот и другой, по мнению автора дневника, были рождены для того, чтобы напомнить людям о «нравственном высоком долге». Тот и другой не подчинились диктату нового строя и потому подверглись «ярости отборной». Гибель колокола и врача подняла весь город: «Так всколыхнули Шую разом, / Что не окинешь толпу глазом». По сути дела, считает Я. Надеждин, это была демонстрация против власти, которая «гонит тех, / Кто нужен и любим народом».

В дневнике Я. Надеждина множество сюжетов, связанных с самыми жгучими вопросами двадцатых-тридцатых годов двадцатого столетия. В трагическом свете, например, предстает эпоха коллективизации. Ее Яков Павлович воспринимал как гибель Микулы Селяниновича — былинного символа русского крестьянства:

Старинный землероб, Российский наш Микула Теперь улегся в гроб, Не вынес артикула. Партийные маневры Свели его на нет. Не выдержали нервы Великих этих бед: Колхозная программа, На кулака поход, Диета по три грамма, Весь хлеб — казне доход.

(9 сентября, 1931 г.)

Илья Муромец в дневниковой записи от 16 сентября 1929 года, послушав крестьян, на которых накатила коллективизация, приходит к выводу: «Крепостное право действует. // Оно снова воротилося».

С записями, где действуют герои народного эпоса, в надеждинских тетрадях органично соседствуют современные частушки:

Вставай, Ленин, Вставай, дедко. Задавила пятилетка. Вставай, Ленин, Вставай, милый. Кормят нас опять кониной. Ленин встал, махнул руками, Что же делать с дураками.

(Записано 21 февраля 1931 г.)

Фольклорный пласт в рассматриваемых тетрадях Надеждина неотделим от очерково-публицистического материала в стихах. В записи «На злобу дня» (16 апреля 1930 г.) мы найдем своеобразное подведение итогов правления большевиков и широкое обозрение современной жизни в разных ее сферах. Начало: «Тринадцать лет царит над Русью / Преступный большевистский класс, / И мы должны признаться с грустью, / Что так Батый не мучил нас». Далее — о положении рабочих в фабричном краю: «От изнурения открыв рот, / Фабричные клянут работу / И говорят: будь проклят тот, / Кто взял о фабриках заботу». Взгляд на деревню: «Мужик донельзя огорчен / Колхозным, варварским подходом, / Что вновь на рабство обречен, / Прельстясь гадательным доходом». О служащих: «Служилый люд живет безвольный, / Задерган, как на почте кляча, / Всей жизнью очень недовольный, /Со злобой служит, чуть не плача».

Эти публицистические тезисы подтверждаются целой серией стихотворных рассказов, основанных на конкретных фактах, многие из которых замалчивались официальной пропагандой. Например, в надеждинских тетрадях запечатлена хроника «марша протеста» (весна 1932 года) рабочих из небольшого фабричного городка Тейково. Поход тейковчан в Иваново в дневниковой записи «Тейковчане» (28 апреля 1932 г.) рисуется как стихийный протест против «крепостной» экономической политики, насаждаемой советской властью: «Собрав толпу в сотни

четыре, / Пустив вперед жен и детей, / (Давай дорогу только шире!) / Пошли снимать с работ людей / В Иванов-город областной. / Держись, партиец-крепостник!..» Но все кончается грустно: «Партийцы сделали нажим, / Вновь прежний царствует режим. / В Иванов возвратясь к обеду, / Партийцы празднуют победу».

Встречаются на страницах дневника Надеждина и стихотворные свидетельства жуткого голода, поразившего юг СССР в начале тридцатых годов. В записи «Страшные вести» от 28 мая 1933 года Надеждин рассказывает о встрече со стариком на волжской пристани в Юрьевце. Старик только что вернулся из поездки по низовьям Волги, Закавказья. И хотя он был в этих краях недолго, «напасть изведал велику». Запечатленная в записи прямая речь старика усиливает эффект присутствия невыдуманной правды в его рассказе: «Там люди терпят страшный голод, / Там человечину едят. / Там друг за другом стар и молод / Глазами страшными следят». Старика спрашивают: «А человеческое мясо / Ты сам не кушал тогда, дед?». Оказывается — «кушал». Ответ старика поражает своей сюрреалистической жутью: «как ел, не думал ничего. / Так на баранину похоже. / И не болел я от него». Этот «голос» не комментируется. Слов не находится для объяснения каннибальства в самой передовой стране мира.

Тема террора против народной России, развязанного властью в конце 20-х годов, отзывается в надеждинских тетрадях мотивом «Комаринской», что придает этой теме привкус горькой бесшабашности:

Что-то страшное творится на Руси. Ты об этом кого хочешь расспроси. Каждый скажет, что я правду говорю: Впору так казнить нас деспоту-царю. А не партии свобод передовых Усмирять нас страхом, граждан рядовых.

Тема террора выводила Надеждина на явление Сталина. Понимал ли автор стихотворных тетрадей опасность, подстерегающую его на пути к сталинской теме? Конечно, понимал. Сталин для него страшнее «антихриста» Ленина. Вот запись, навеянная смертью жены Сталина — Надежды Аллилуевой: «Ленин Надежду свою нам оставил. / Сталин свою схоронил. / Умный Ильич уважать нас заставил. / Тот реноме уронил». Поясняя эти стихи, Яков Павлович делает такую приписку: «Ленин оставил нам Надежду, а у Сталина Надежда умерла». Пояснение весьма лукавое. Понимай, как знаешь: то ли о женах идет речь, то ли о Надежде с большой буквы. Каламбур в духе народного раешника, который нередко обращался к сильным мира сего, обыгрывая их личную жизнь.

И еще один фольклорный жанр присутствует в надеждинских тетрадях, когда Яков Павлович обращается к сталинской теме — неукротимо освободительный жанр анекдота. Именно под таким названием дана запись от 23 декабря 1934 года. Здесь переложен на стихи анекдот о Сталине, решившем посетить сумасшедший дом. Сюжет убийственно прост. Напуганное будущим визитом начальство заранее научило сумасшедших кричать здравицы в честь вождя: «Здравствуй, наш великий Сталин; / Вождь примерный и отец!» Но этот сценарий был нарушен молчанием одного человека. Сталин интересуется, почему он не кричит: «Тот сказал, как школьник: / „Ведь не сумасшедший я. / При больнице здешней дворник. / Вот работа в чем моя“».

Еще раз взглянем на дату под этими стихами: канун 1935 года. Начало массовых репрессий. Попадись дневник Надеждина на глаза бдительным гражданам, и его участь была бы решена однозначно. Бог спас. Судьба распорядилась так, что он умер своей смертью.

Многие страницы надеждинских тетрадей посвящены новой литературе, деятельности советских писателей. Автора дневника тревожит нравственное отступление тех, кого раньше называли гражданской совестью России. И здесь на первом плане имя М. Горького.

Сначала Надеждину показалось, что расхождение между «красноречивыми» словами писателя об СССР и действительностью связано с территориальной отдаленностью Горького от России: «Ах, Горький! На Капри ты / Смакуешь лишь мечты / О большевистском рае. / В несчастном нашем крае / Действительность не та». («На статью Горького по поводу техновредителей», 14 ноября 1930 г.) Автор дневника утверждает, что нет в советском обществе того единства, которое хотел бы видеть Горький: «Везде у нас кипит измена, / А в самой партии раскол. / Кровавая террора пена / Окрасила наш райский пол».