«Ивановский миф» и литература

Таганов Леонид Николаевич

И снова так или иначе нам приходится приоткрывать начальные, ивановские страницы жизни «фронтовиков», так как именно здесь, в этом фабричном городе, скрывались многие самые сокровенные тайны их личного существования. Для Н. Майорова Иваново навсегда осталось городом первой любви, и ему никогда не дано было забыть Московскую улицу, связанной с этим его душевным потрясением:

Ту улицу Московской называли Она была, пожалуй, не пряма, Но как-то по-особому стояли Ее простые, крепкие дома, И был там дом с узорчатым карнизом. Купалась в стеклах окон бирюза. Он был насквозь распахнут и пронизан Лучами солнца, бьющими в глаза… [301]

301

О первой любви Н. Майорова см.: Сердюк В. Выше смерти: страницы жизни Николая Майорова // Сердюк В. Судьба писателя.

Воспоминания и размышления. Иваново, 2000.

(«Апрель»)

Именно в Иванове (и это кажется на первый взгляд странным) Майоров открыл «языческую» почву для своих стихов, где человек предстает вписанным в природу всеми своими клеточками:

Лежать в траве, желтеющей у вишен, У низких яблонь где-то у воды, Смотреть в листву прозрачную И слышать, Как рядом глухо падают плоды…

(«Август»)

Своеобразным авторским комментарием к этим стихам может служить письмо, написанное Н. Майоровым Ирине Пташниковой в Иванове во время летних каникул 1940 года: «…Спим с Костей (Константин Титов — земляк, ближайший друг Н. Майорова — Л. Т.) у него в саду под яблонями. Прежде чем лечь, идем есть смородину и малину. Возвращаемся сырые — роса. На свежем воздухе спать замечательно: смотришь в ночное небо, протянешь руку — целая горсть холодной, влажной листвы; кругом — ползет, шевелится, и кажется, что дышит „свирепая зелень“, бьющая из всех расселин и пор сухой земли. И впрямь слышно, „как мир произрастает“! Изредка на одеяло заползает какой-нибудь жучишко. Просыпаемся от солнца, которое, проникая сквозь ветви, будит нас и заставляет жмуриться… Вот она — жизнь. Как сказал Велимир Хлебников:

Мне мало надо: Ковригу хлеба, Да каплю молока, Да это небо, Да эти облака».

Показательны стихотворные цитаты в этом письме: кроме Хлебникова, здесь цитируется стихотворение Э. Багрицкого «Весна» («И вот из коряг, / Из камней, из расселин / Пошла в наступленье /Свирепая зелень»). И здесь же автоцитата из вышеуказанного стихотворения «Август»: «И слышу я, как мир произрастает / Из первозданной матери — воды». В связи с этим цитированием стоит вспомнить меткое наблюдение Л. Аннинского о молодых поэтах предвоенной поры: «…В той книжной сокровищнице, из которой черпали они вдохновение, три имени овеяны особой любовью: Маяковский, Багрицкий, Хлебников. Это значит: трибунная мощь слова, плюс его языческая сочность, плюс его артистическая утонченность. То самое сочетание напора и изящества, которое годы спустя — целую войну спустя! — дало у их поэтических соратников <…> уникальное сочетание „барокко и реализма“, мощной символики и „грубой“ реальности деталей» [302] . К выстроенному критиком поэтическому ряду, имея в виду именно Н. Майорова, надо бы добавить еще одно имя: Павла Васильева с его потрясающим природно-чувственным напором. Не забудем, как однажды в полемическом запале, отвергая обвинения в излишней натуралистичности его стихов, Майоров воскликнул: «Я чувствую так, как чувствует здоровый человек со всеми его инстинктами<…> Я хочу идти от природы…» [303] .

302

Новый мир. 1974. № 4. С. 218.

303

Цит. по кн.: Куликов Б. Николай Майоров. Очерк жизни и творчества. Ярославль, 1972. С. 41.

А теперь о Лебедеве. Как бы он ни представлял себя «заводским парнем» из революционного города, его родословная (по материнской линии — дворянские корни, по отцовской — священнические) так или иначе давала о себе знать. Иваново было для него во многом сакральным местом, с которым связывались потаенные стороны его душевной жизни. Здесь жила горячо любимая, обожаемая им мать — Людмила Владимировна. С ней он мог говорить о самом сокровенном. С Ивановом была связана трагедия лебедевской семьи, разыгравшаяся в 1938 году: арест главы семейства — Алексея Алексеевича Лебедева. Этот глубоко порядочный человек, служивший юрисконсультантом на фабрике НИМ, был объявлен «врагом народа», пособником фашистов и расстрелян.

Сын не отрекся от отца, узнав о происшедшем. «Несмотря на все, — писал Алексей брату Юрию в июне 1941 года, — мы с тобой сыновья честного человека…» [304] .

После ареста отца Иваново стало представляться Лебедеву городом опасным для дорогих ему людей. Он строит планы, связанные с отъездом из Иванова матери, брата [305] . Но, с другой стороны, Лебедев навсегда остался благодарным Иванову за то, что оно подарило ему встречу с женщиной, которую он называл своей Беатриче, — с Марией Львовной Феддер.

304

Цит. по кн.: Щасная Л. Неоплатимый счет. С. 194.

305

См. об этом в вышеназванной книге Л. Щасной.

Они познакомились в начале 1930-х годов в Доме инженерно-технических работников (ДИТР) на улице Батурина, бывшем в то время одним из центров культурной жизни Иванова. М. Феддер в беседе с автором книги «Неоплатимый счет» так вспоминала о своих первых встречах с юным Лебедевым, с Аликом, «кубиком» (домашние имена Алексея): «Мой отец, мачеха, два брата бывали здесь с большим удовольствием. Алик Лебедев влился в нашу компанию через братьев Филипповых. Он был такой милый, застенчивый, правда,

чтобы скрыть свою неловкость, иногда напускал на себя, не очень умело, браваду. Он бывал и у нас дома. Мы жили в двухэтажном деревянном особняке. В нижней комнате стоял рояль. В доме всегда было полно молодежи, смеха, музыки. Мы все увлекались спортом. Я любила лыжи, плавание. Алик был прекрасным спортсменом. Очень сильный, широкоплечий, с великолепно развитым торсом (он ведь и боксом занимался), Алик всегда оставлял ощущение физического и душевного здоровья. И, конечно, мне льстило, что этот начитанный, интеллигентный юноша влюблен в меня. Поклонников было много, и я не сразу оценила его незаурядность. Потом он уехал служить в Ленинград… И началась переписка, которая длилась семь лет и год от года становилась красивей и содержательней» [306] . О чем же были его письма?

306

Цит. по кн.: Щасная Л. Неоплатимый счет. С. 91.

И здесь опять прибегнем к воспоминаниям М. Феддер, на сей раз к ее «Страницам лирической биографии (Памяти Алексея Лебедева)», напечатанных в альманахе «Откровение». «Все эти долгие семь лет, от момента первой разлуки до разлуки последней, он писал ей много и часто. Писал прозой и стихами. Писал о себе, об учебе, о Ленинграде, о людях, с которыми он встречался, о всем том, что наполняло его жизнь. И всем эти годы он писал ей о Любви <…> Они виделись редко и мало, но ни время, ни расстояние не сделали их чужими. Казалось бы, такие иллюзорные и слабые нити, связавшие их в юности, выдержали страшный груз тех лет, лавину событий и обстоятельств <…> Год проходил за годом, оба они менялись, женщины входили в его жизнь, иногда надолго, иногда нет, но „голубая“, „вербная“, „апрельская“ любовь, бережно и ревниво хранимая, не покидала его…» [307] .

307

Феддер М. Л. Страницы лирической биографии (памяти Алексея Лебедева)/ Публ. Н. В. Дзуцевой // Откровение. Лит. — худ. Альманах. № 10. Иваново, 2004. С. 337–338.

Н. Дзуцева, которая впервые попыталась включить «эпистолярный роман» А. Лебедева с М. Феддер в глубинный контекст биографии поэта, точно заметила: «Несомненно, что для Лебедева стилизованный характер эпистолярного сюжета стал сферой творчества: здесь находила выражение не востребованная временем, социальным контекстом часть личностного мира, требовавшая исхода, восполняя жажду творчества как бы на другом языке. Творчества не только эпистолярного, хотя Лебедев демонстрирует блестящее мастерство в этом жанре, не только литературного, хотя он признавался не однажды, что не прочь использовать этот материал для будущей прозы. Творчества поведенческого, выходящего за рамки расхожих стереотипов…» [308] .

308

Дзуцева Н. В. Алексей Лебедев — человек и поэт (По эпистолярным материалам) // Творчество писателя и литературный процесс. Нравственно-философская проблематика в русской литературе XX века: Межвуз. сб. науч. трудов. Иваново, 1991. С. 174–175.

Между прочим, после открытия такого рода лирических страниц в жизни поэта-мариниста начинаешь многое переосмысливать в самих его стихах. Отчетливей предстает в них влияние Н. Гумилева и Киплинга. По-новому воспринимаются произведения, которые составляли раньше как бы периферию лебедевской поэзии. Вот хотя бы такое стихотворение:

Моя напрасная любовь, Склоняя гордые колени, Смиряя бешеную кровь, Прошу разлуки и прощенья. Простите мой безумный пыл, Объятий радость огневую, Простите мне, что я любил Лишь только Вас, а не другую. За каждый мной отнятый час, За мысль, за взгляд, за сновиденье Простите — умоляю Вас. Склоняя гордые колени, Я был среди Вам близких лиц Такой чужой и необычный, Как дикий ястреб в стае птиц, Таких домашних и привычных [309] .

309

Цитируется по сборнику: Лебедев А. Морская сила. Иваново, 1945. С 111. Насколько нам известно, в другие поэтические сборники оно не входило. Видимо, составители считали, что эти стихи противоречат привычному представлению об отважном поэте-маринисте.

Сколько пыла и молодости и вместе с тем литературной игры! Здесь, говоря современным языком, присутствует интертекстуальное начало, стилизация, отсылки сразу и к Пушкину, и к Гумилеву, что не мешает, однако, автору оставаться самим собой. А с другой стороны, далеки от стандартных, типовых стихов о подвиге советских людей последние лирические откровения Лебедева. И не только такое широко известное стихотворение, как «Тебе» («Мы попрощаемся в Кронштадте…»), но и, скажем, вот эти стихи:

Лежит матрос на дне песчаном, Во тьме зелено-голубой. Над разъяренным океаном Отгромыхал короткий бой. А здесь ни грома и ни гула. Скользнув над илистым песком, Коснулась сытая акула Щеки матросской плавником… Осколком легкие пробиты, Но в синем мраке глубины Глаза матросские открыты И прямо вверх устремлены…