«Ивановский миф» и литература
Шрифт:
Л. Щасная всегда с большой благодарностью вспоминает тех, кто помог войти ей в литературу и чье творческое влияние она испытывала в начале пути. Здесь прежде всего надо назвать Владимира Жукова и Геннадия Серебрякова. Позже, когда Л. Щасная пройдет через учебу в Литературном институте, к этим именам добавится имя замечательного русского поэта Владимира Николаевича Соколова.
В дебютном поэтическом сборнике Л. Щасной «Начало дня», вышедшем в 1968 году, много южных примет: море, солнце, горы. Много романтики в духе тогдашнего шестидесятничества. Веры в «алый парус зорь», когда
Звезда последняя сорвется В туманы зыбкие озер. И в небо высветленный бубен Ударит первый птичий гром. ИНо сквозь уже известную образную ткань здесь начинает проступать контуры индивидуального лирического характера, который в свое время был отмечен в одной из критических работ Льва Аннинского. «Книжка, — писал он о сборнике „Начало дня“, — полна беззащитной готовности все вынести и выстрадать» [348] . Действительно, сейчас первая книга Л. Щасной во многом воспринимается как пролог к драматической судьбе ее лирической героини. За «алым парусом зорь» — тревожные предчувствия:
348
Аннинский Л. Поэзия тридцатилетних: стиль, опыт, характеры // Лит. Обозрение. 1975. № 9. С. 40.
(«Предчувствие»)
Щемящая острота таких предчувствий усугубляется тем, что героиня Л. Щасной отнюдь не чувствует себя воительницей, избранницей, бросающей вызов судьбе. Да нет. Ей по душе обыкновенное женское счастье: «Чтоб дом был полон, словно чаша, // И радость каждый день сильна, Чтоб — сын Иван и дочка Маша // С глазами голубее льна». А рядом — горькое сознание невозможности такого пасторального существования. Невозможности по самому природному устройству этого мира, где миг счастья длится мгновение. И уже в первую книгу Л. Щасной входит мотив бабьего лета, любимого времени года поэтессы:
Пожух в канаве подорожник, Но в город вновь пришла теплынь: Еще томительней и горше Запахла на поле полынь. И одуванчик беспризорный, Что во дворе все лето жил, Вдруг, золотистый и задорный, На солнце шляпку распустил…(«Бабье лето»)
Со временем мотив бабьего лета в поэзии Л. Щасной приобретает полифонический характер, все в большей мере являя определенное поэтическое мироощущение (недаром одна из ее книг так и называется «Бабье лето» (1979)).
Жизнь тех, кто родился перед Великой Отечественной войной, была лишена того светлого пролога, каким представляется детство в обычной действительности. Детство начиналось с горя. Память о первых проблесках самосознания — горько физическая: есть хочется. И в то же время первоначальное ощущение в этом страшном голодном мире суровой, но спасительной материнской доброты. Об этом стихотворение «Детство», помогающее понять органичность социального и экзистенциального начал в ее поэзии:
Мы были серыми, как соль. А соль — на золото ценилась. В людских глазах застыла боль. Земля дрожала и дымилась. Просили, плача: «Мама, хлеба!», А мама плакала в ответ. И смерть обрушиваласьТак с рождения и вошло: мать — страдалица и защитница. Забота через боль. День Победы. Черемухи «сизые гроздья в росе». Победное ликование и пронзительный детский вопрос: «Что ты расплакалась, мамочка, мама? // Что же вы плачете все!» («Помню внезапную свежесть рассвета…»)
Когда вещунья-душа стала нашептывать молодой поэтессе, что счастье в лучшем случае сродни беспризорному одуванчику, что время смешивает «в поток единый все: любовь и злобу, красоту и старость…», то здесь-то и вдруг оказался совершенно необходимым тот жизненный исток, то «серое» детство, в котором пульсировала живая суть народного единства, сращенности «моего» и «нашего» как залога продолжения рода человеческого. И не случайно чем дальше, тем больше Л. Щасная начинает ощущать потребность в эпическом основании своей лирики. Ей нужно было найти своих героев в окружающем мире, подтверждающих наличное существование этого единства в послевоенном времени. Тут и начинается то, что можно назвать душевным вхождением поэтессы в «ивановский миф», поиском своего места в «ивановском тексте».
Уже в сборнике «Начало дня» можно почувствовать интенсивность этого поиска. Имеется в виду прежде всего «Баллада о красоте», посвященная И. Грачевой, внучке купца второй гильдии. Начинается стихотворение со сцены избиения купцом-извергом молодой жены:
Глаза отводит богоматерь. Шагнул, качаясь, в полумрак, Рванул раздетую с кровати, Мотает косу на кулак. И топчет грузными ногами, И выгоняет на крыльцо… Умой же белыми снегами Свое разбитое лицо!При всей советской традиционности восприятия прошлого Иванова мы находим здесь неожиданный для «ивановского текста» поворот: героиня баллады, жена фабриканта, противостоит городу темных особняков, где и звезды кажутся синяками, не какой-то там особой ненавистью к фабриканту-кровопийцу, а своей женской красотой. Бьют ее за то, «что длинные ресницы…». В тридцать лет свел купец Грачев жену в могилу. И все-таки власть этой красоты оказалась сильнее насилия. Пройдет время, и бабкина красота повторится во внучке.
Родовое начало у Л. Щасной включает в себя генетический код исконной народной морали, в сущности основанной на морали христианской. Хранителем ее становятся крестьянские вдовы, живущие в среднерусской глубинке. Об этом поэмы «Опрокинутые звезды» (Таково название первой редакции этой поэмы, затем она стала называться «Земля и звезды»), «Настино счастье», «Последняя забота», «Подарок», «Чистый порог».
Все эти произведения объединяет авторское стремление открыть тайну женского характера, соотносимого с трагической судьбой страны. Поэтесса не может себе представить России
Без тех состаренных работой, Без них, которые любовь Зовут застенчиво заботой. Я знаю, ты бы не смогла Без русской бабы терпеливой, Что беды все превозмогла, Не успевая быть счастливой.В поэмах Л. Щасной о «вдовьем счастье» (этот подзаголовок к поэме «Чистый порог» мог бы быть поставлен и под другими поэмами ивановской поэтессы) ощущаются традиции Некрасова и Твардовского, которые дают о себе знать в стремлении понять и представить мир так называемого простого человека в его глубинной сущности. Близка Л. Щасная в своем поэмном творчестве и к деревенской прозе 1960—1970-х годов. Эта близость особенно ощутима в поэме «Последняя забота».