«Ивановский миф» и литература
Шрифт:
Мне уже приходилось писать, что за брюсовско-сальеревской личиной в «РРО ФОРМЕ» скрывается моцартианское начало. К. Мозгалов обретает свободное дыхание, дыша воздухом культуры прошедших веков, созидая поэтический купол, более прочный и надежный, нежели дырявая крыша вчерашнего и сегодняшнего социума. При этом создатель этого купола лишь улыбается в ответ на обвинения в «верхоглядстве», ибо знает:
Ни ветер, ни ангел, ни гений тебе не указ, не судья, ты поп и приход, попадья и колокол в тьме озарений собора, где хоры мгновений слагают канон Бытия…К. Мозгалов знал цену игры в поэзии. В стихах, посвященных Елене Рощиной, он писал:
Поиграем, сестра. Дом в саду голубиных высот, истончается голос без панциря знаков и чисел — проливается дождь из раненных невидимых сот, на лету обращаясь в прозрачный и призрачный бисер. Там лафа для души, нанизавшей эпохи на жгут кровеносных сосудов, как радужный бисер на нитку, там в разреженных рощицах беглое слово не жгут, почитая на равных азарты, и дым, и улыбку…Игра равна в этих стихах, как сказал бы Борис Пастернак, «гибели всерьез», сквозь «прозрачный и призрачный бисер» проступают кровеносные сосуды беспокойной души поэта.
Откликаясь одним из первых на творчество К. Мозгалова, известный ивановский журналист А. Евгеньев проницательно заметил: «…Эта истинно красивая книга меня лично убедила в том, что многочисленные и разнообразные суждения о сегодняшней гибели культуры справедливы лишь отчасти. Если бы „огонь, мерцающий в сосуде“, поддерживался лишь процентами бюджетных ассигнований, решениями всяческих комитетов и администраций и так далее, наверное, культура действительно бы погибла. Но искусство, оказывается, не беспомощно в том смысле, что не сводится к процессу: покормил-подоил-попил и т. д. Все же искусство — другое, не от мира сего. „На прокорм сонету“ годится лишь кровь поэта, именно без этой пищи искусство умирает» [346] .
346
Евгеньев А. Чистое искусство // Рабочий край. 1997. 9 августа.
Поэзия К. Мозгалова — не пресловутая башня из слоновой кости. Это прежде всего духовная крепость, стоящая на лютом ветру современности. Крепость выдержала осаду. Иначе не было бы таких стихов, написанных в год ухода автора из жизни:
Я ломлю от погонь, как волчара из темного леса, — егерей очумелая свора упала на хвост. Не достанут меня эти суки крутого замеса: им по рыхлому снегу не сделать за сутки сто верст. Только Небо и я — необрывная нить мирозданья, вот отстали уже, расстреляв патронтажи внахлест… Выплываю один из ночной полыньи бессознанья, укачавшей волною кристальные сполохи звезд.В статье А. Агеева «Город второй категории снабжения» гендерное истолкование
347
Агеев А. Город второй категории снабжения. С. 182.
Сейчас вряд ли кто будет оспаривать тот факт, что поэзия в двадцатом веке во многом развивается под знаком Женщины. Конечно, были Блок и Гумилев, Пастернак и Мандельштам, Маяковский и Твардовский… И все-таки никогда еще поэзия, созданная женщинами, не играла такой большой, часто определяющей роли, как это произошло в прошлом столетии. В чем причина такого поворота в поэтическом развитии? Отвечая на этот вопрос, надо писать отдельную книгу. Здесь же ограничимся самыми общими предположениями.
Усиление женского начала в нашей поэзии, да и в литературе в целом, связано, видимо, с особым трагическим состоянием жизни, когда оказалось резко нарушенным равновесие между добром и злом, совестью и бесчестием, мужским благородством и женским милосердием. Войны, ГУЛАГ, страшные изгибы научно-технического прогресса поставили Россию на край бездны. И здесь случилось то, что должно было случиться в критический час истории. Заговорила потаенная до поры до времени женская, материнская субстанция жизни. Заговорила сокровенная природа человечества, отстаивая право на то, чтобы любить, растить детей, поклоняться красоте и верить в святые Божьи заветы. Слово в высоком, логосном значении все в большей мере склоняется в сторону творчества женщин. И несет это слово не только свет и любовь, но и боль, обиду, а порой и мстительную ведьминскую усмешку. Об этом один из ивановцев написал так:
Хтонический финал. На грани срыва Слово. Вновь Женщине поэзия верна. Ахматова. Цветаева. Баркова… Как горы и как пропасть имена. И не понять забывшей все Европе, Какое снадобье варилось в том котле И почему с горбинкой гордый профиль Вдруг обернулся ведьмой на метле.(Л. Таганов)
Долгое время, по крайней мере, на протяжении 30-х—50-х годов, ивановская поэзия была представлена исключительно мужскими именами. Имя Анны Барковой было долгие годы вычеркнуто из истории русской поэзии и снова появилось в ней лишь в конце 80-х годов. Только в 1960-е годы на литературной карте края обозначаются два женских имени. О Маргарите Лешковой мы говорили в предыдущей главе.
О Ларисе Щасной, чьим творчеством открывается целое женское течение в ивановской поэзии, скажем сейчас.
Лариса Ивановна Щасная не является уроженкой Иванова. Родом она с юга, из Донбасса. Родилась в семье горняка. Окончила Новочеркасский политехнический институт и в 1962 году по распределению приехала в Иваново. Сначала работала инженером-конструктором в проектной организации, но вскоре поняла, что «гуманитарий» в ней берет верх над «технарем». Пришло время искушения поэзией. Литературное Иваново тех лет способствовало перемене жизненной дороги.