«Ивановский миф» и литература
Шрифт:
Крайне необходим стал Достоевский, русская философия серебряного века. И в свете новых представлений вдруг по-новому стала открываться сама история родного края. Через Нечаева (роман «Без креста»), феномен которого, оказывается, всегда жил в ивановцах. Жил, как душевная смута, реакция на то страшное, что творится вокруг.
Для автора романа «Без креста» чрезвычайно важна ивановская родословная Нечаева. В. Сердюк пишет о своем земляке, ивановском парне, который ни по рождению, ни по воспитанию не является выродком. «Злодей», «убийца» в глазах многих, герой романа В. Сердюка проходит мучительный круг страданий и кончает жизнь самоубийством в Петропавловской крепости, казня себя за связь с «бесовщиной». Историки, вероятно, могут оспорить это предположение, напомнив, что, согласно документам, «реальный» Нечаев умер от водянки, но художественная логика этого романа такова, что даже «знающий» читатель вполне допускает предложенный
Роман «Без креста» — произведение в равной мере историческое и современное. Роман начинается с того, что однажды, взглянув в зеркало, повествователь увидел в нем собственное отражение, которое ему очень не понравилось: «Из темного стекла проступало худое лицо с многодневной щетиной, прямо-таки с гулаговскими морщинами и впалыми щеками, с нездоровыми тенями под глазами». Но главное не это. Главное — взгляд. «Взгляд был чужой — отрешенный, бесстрастный, даже какой-то мертвенный. Темные глаза были пустые, немигающие, словно замороженные и смотрели сквозь меня…».
Из зеркала смотрел Нечаев — двойник повествователя, который будет постоянно преследовать его, мучить, вырывая самые тайные признания. И среди них такое: «Человек, может, и звучит гордо, но какое же это чудовище! Нет, никакие слова уже не убеждают, не отвращают от зла, мерзости и преступлений. Слово девальвировалось, оно, как резиновый шарик, отскакивает от бронированных створок сердца. Взорвать броню может разве только собственная боль, собственная Голгофа. <…> Не раз ловил себя на мысли, что вот-вот захлебнусь этой чернотой, этой ненавистью ко всему, что творится на моей земле. Как же, оказывается, тяжел путь от розового безумного оптимизма периода развитого социализма к тем пессимистическим реалиям России, к сегодняшней сути людей, общества, системы, которая вдруг проявилась во всей своей неприглядности и жути, низости, лжи и крови!»
Мотив двойничества в романе «Без креста» заставляет вспомнить Достоевского. Как и у великого романиста, за двойничеством героев В. Сердюка — судорожный поиск истины, извивы беспокойной совести, жаждущей покаяния и пока не находящей его.
В. Сердюк избрал для своего романа весьма непростую форму повествования: роман в романе, где возникают сложные соотношения между основным героем, Нечаевым, и автором, повествователем, издателем книги. Такого изощренного в композиционном плане произведения в ивановской литературе еще не было. Но эта изощренность — не пресловутая постмодернистская игра, а насущная художественная необходимость, мотивированная поиском новой концепции жизни, а применительно к нашему случаю — кардинальным пересмотром «ивановского мифа».
Этот пересмотр идет в последнее десятилетие и в той части творчества В. Сердюка, которая непосредственно связана с общественно-культурной летописью ивановского края. Пожалуй, никто из ивановцев так много не писал о том, что было и что есть теперь в культуре, литературе на «отчей земле».
В книгах «Долг» (1990), «Судьба писателя» (2000), как и в романе «Без креста», писатель во многом освобождается от «розового оптимизма» времен «развитого социализма» и начинает как бы заново реконструировать прошлое без всякого литературного глянца. И оказывается, например, что между культурой и властью в городе Первого Совета не было полного единства в те годы, когда в Иванове шла бесконечная пропаганда революционных и трудовых традиций, преемственности поколений и т. д. В последних книгах В. Сердюка множество примеров волюнтаристской политики местной власти в области культуры. Обращаясь к брежневскому времени, автор книги «Долг» вспоминает, например, с какой помпой открывалась в Иванове стела с портретом Л. И. Брежнева. «Отделанная мраморной плиткой, эта „малая архитектура“, — комментирует В. Сердюк, — влетела заказчику в копеечку. А ведь первый секретарь обкома (В. Г. Клюев, — Л. Т.), сделавший этот жест за чужой счет, не мог не знать о трудном положении в экономике страны, не мог не видеть тотального попрания демократии и пышного расцвета культа личности. Видел! Да и сам он был одним из столпов, на котором держался человек в тяжелом от наград пиджаке». Кстати сказать, эту стелу уже в те времена остроумные ивановцы, принимая во внимание ее близость к трамвайной остановке Станционная, окрестили «Станционным смотрителем».
Вспоминает В. Сердюк в «Долге» и о других памятниках города, которые с самого их появления вызывали «скептические усмешки, а то и откровенное ерничество». Особенное раздражение у многих горожан вызывала (и вызывает до сих пор) монументальная громадина «Борцам революции» на площади Революции. Это своего рода плохая копия двух известных советских произведений — скульптуры И. Шадра «Булыжник — оружие пролетариата» и картины Г. Коржева «Поднимающий знамя». Пародийный характер монумента состоит в том, что фигуры
А с другой стороны, В. Сердюк пишет в «Долге» о том, с каким трудом пробивалась идея создания музея семьи Цветаевых в Ново-Талицах, где жили дед и отец великой поэтессы. Рассказывает о варварском сносе дома Николая Майорова, о нелепостях, сопутствующих организации музея ситца в Иванове и т. д. К великому сожалению писателя, это грустное прошлое не только не исчезло, но приобрело еще более химерические формы в новые времена. И вот уже сегодняшний «отец области» вместе со своими подручными чиновниками так руководят культурой, что прошлое может показаться не таким уж мрачным. Об этом пишет В. Сердюк, не дожидаясь выхода новых книг, и в местных изданиях, и в центральной прессе. Оставаясь «государственником», он не принимает государство в его «сталинско-брежневском» виде. Не в меньшей степени претит ему и сегодняшнее квазидемократическое устройство общества.
Заветная тема в творчестве В. Сердюка — судьба провинциального писателя — тоже со временем обретает все большие драматические обертоны.
В книги «Долг» и «Судьба писателя», кроме упомянутых выше А. Лебедева и Н. Майорова, вошли жизнеописания многих писателей, связанных с ивановской землей. Это Филипп Нефедов, А. Благов, В. Жуков, М. Дудин, В. Смирнов, И. Ханаев, А. Малышев, Н. Колоколов… Список далеко не полный, но и из него видно, что В. Сердюк создал своеобразную историю литературы ивановского края, где на первый план выходит личность писателя, живущего в провинции. Его трудная, порой трагическая участь. Защита собственного достоинства этого писателя в труднейших условиях существования.
В книгах В. Сердюка много места уделено судьбам местных писателей, чей талант оказался недооцененным. Среди них Иван Алексеевич Ханаев (1906–1985). Очерк о нем начинается печально: «…В последний путь его проводила горстка близких людей — брат, несколько писателей, два-три ученика, из тех, что любили его еще со школы, когда он преподавал, ну и обязательные для таких церемоний равнодушные, но слезливые старушки, которых было предостаточно в его последнем обиталище (дом престарелых, где доживал последний год Иван Алексеевич с женой — Тамарой Николаевной — Л. Т.)». Далее В. Сердюк вспоминает, как бедно и одиноко жилось семье Ивана Алексеевича в последнее время. «Из моей памяти, — пишет автор очерка „Самоцветы Ивана Ханаева“, — никогда не изгладится одна деталь. Это было зимой. Иван Алексеевич простудился и температурил. Дверь мне открыла плоскенькая уже, в просторном халате, будто с чужого плеча, Тамара Николаевна. Я разделся в тесном и для одного-то закутке прихожей, вошел в комнату и увидел его лежащим на кровати. В квартире было жарко и душно, поэтому Иван Алексеевич, по-домашнему одетый, лежал поверх одеяла. А на ногах у него вместо носков были натянуты шерстяные варежки — одна красная, другая зеленая».
Вот именно такими бытовыми, психологическими подробностями и сильны очерки В. Сердюка. Эти самые варежки нужны в данном случае не для того, чтобы просто разжалобить читателя, а для утверждения контраста между внешней бедностью и «самоцветной» душой. После грустных картин, связанных с болезнью и смертью Ханаева, автор обращается к его стихам:
Хмельные, в звоне комарином Ложились травы в полный рост. И пахло, пахло кумарином И таволгой — до самых звезд! Птичата вырасти спешили — Лететь, брести, куда взбрело. Они порхали, мельтешили И поднимались на крыло. Так были милы их повадки, Доверье в бусинках-глазах! И, значит, было все в порядке И на земле, и в небесах.