«Ивановский миф» и литература

Таганов Леонид Николаевич

«Простота-то какая! — комментирует эти стихи автор очерка „Самоцветы Ивана Ханаева“. — Ясность — до прозрачности. И — доброта, любовь ко всему сущему. И — умиротворенность, радость, что „все в порядке и на земле, и в небесах“. И уж не знаю, по каким таким законам, но за этим благополучным кусочком мироздания, увиденным поэтом, вдруг встает вся земля — с ее нескончаемыми войнами, экологическими проблемами, человеческой злобой, нетерпением, насилием».

И еще одно стихотворение И. Ханаева, процитированное В. Сердюком, хотелось здесь напомнить. В нем замечательно выражено чувство собственного достоинства поэта, который и в малой своей известности благодарен судьбе за счастье петь свою и только свою песню:

Знатоку стихи покажешь — «Чепуха,

мой милый, сплошь. Лучше Пушкина не скажешь, Как Шаляпин, не споешь. Кабы так же откололось!..» — И покрутит головой… А зачем мне чей-то голос? Пусть хоть маленький, да мой.

Гражданское подвижничество В. Сердюка в литературе проявляется, между прочим, в том, что он не устает открывать новые литературные имена и включать их в свою художественную летопись. Именно Виталий Ефимович выхватил из самотека писем, присланных в газету «Рабочий край», письмо из Шуи со стихами никому неизвестной тогда Маргариты Лешковой. Уже первые попавшиеся на глаза стихи заставили, как вспоминал Сердюк в очерке «Уборщица с собачкой», «вздрогнуть» сердце:

Опять обожженные души Ведет за собою гармонь. Послушай, послушай, послушай… Военные песни не тронь! Еще не забыта блокада, Не зажили раны во мне… Не надо, не надо, не надо Со мной говорить о войне!

Во многом благодаря помощи В. Е. Сердюка, увидели впоследствии свет два небольших стихотворных сборника М. Лешковой «Живая вода» (1973), «Листопад» (1990), в которых запечатлена высокая жизненная драма поэтессы. Маргарита Павловна Лешкова (1914–1998) — коренная ленинградка, родившаяся в артистической семье. Отец был известным актером, выступал на сцене Александринского театра. Долгое время он не знал о существовании дочери. Мать — балерина, дочкой интересовалась мало. Растили Риту добрые люди. Может быть, именно поэтому Маргарита Павловна рано поняла цену сострадания, милосердия.

В ленинградскую блокаду она была в числе активных защитников родного города. Узнав о беде, случившейся с отцом, который так долго не хотел знать о дочери, бросилась к нему на помощь и делала все, чтобы извлечь его из гулаговского капкана. В шестидесятые годы, спасая больного брата, приехала в Шую. Работала уборщицей на заводе. Эту странную уборщицу шуяне видели на улицах города чаще всего в сопровождении собачки Чарли… [339] .

В маленькой Шуе к Лешковой пришла поэзия. Именно здесь возникла необходимость рассказать о себе, о любимом Ленинграде, о вечном страдании русской женщины. Она прекрасно понимала, что ее образ жизни, стихи, выглядевшие на фоне местной поэзии вызывающе элитарными, могут показаться нездешними, странными. Но, несмотря на это, Лешкова все с большей благодарностью относилась к городу, где, по словам В. Сердюка, «душа ее будто начала оттаивать, отходить, и то, что молчаливо страдало и мучилось, вдруг заговорило». Шуя стала поэтической родиной М. Лешковой. Появились замечательные стихи.

339

См. подробней о жизни М. П. Лешковой в очерках О. К. Переверзева «Дорога жизни» (Рабочий край. 1996. 12 января), «Опять обожженные души ведет за собою гармонь…» (альм. «Откровение». 2000. № 6).

От птичьего грая за сердце берет. А в небе бессонье, безлунье. И ветер лепечет, что скоро умрет Последняя в Шуе колдунья. И снова дороги, И снова роса. И птицы кричат, негодуя: «Ну что ты тут бродишь по нашим лесам, Колдуя, колдуя, колдуя?!» — Я жгучую память свою хороню, Зову свою юность и детство… Я глупое сердце

все время браню, Которому некуда деться. Которое, даже черту перейдя, Твердит, что дороже покоя — Крутые дороги, И шорох дождя, И вечер над русской рекою.

(«Колдунья»)

И еще об одном поэте, открытом В. Сердюком, хотелось бы сказать. О Николае Тютяеве (1946–1996). Очерк о нем, вошедший в книгу «Судьба писателя», называется «Безвестный страдалец». Безработный из фабричного поселка Нерль, Тютяев привлек В. Сердюка особым, независимым складом натуры, своей душевной сопротивляемостью тем черным обстоятельствам, которые постоянно окружали Николая. «Он долго шел к своей первой книжке, — пишет В. Сердюк, — впрочем, и последней прижизненной. У нее светлое, праздничнее название — „Благая весть“. На обложке — маковки куполов, кресты, что, впрочем, стало расхожим, а между ними — это же надо было додуматься! — черный ангел с черной же фанфарой. И, похоже, не ангел даже, хотя у него есть нечто похожее на стилизованное крыло. Череп голый, без волоска, и вообще весь вид этого создания зловещий, пугающий. И труба его черная простирается как раз над именем автора книги. „Благая весть“ вышла в конце 1995 года, а через несколько месяцев (хотя и в разные сроки) Николай Тютяев и оформитель книги Михаил Зубов были уже мертвы». В конце очерка приводятся стихи из «Благой вести». Самое небольшое из них и самое пронзительное:

Мне не терпится, выев глазами Мох в пазу и сучок на бревне, И невольно сравнив с образами, Встретить Бога на мокром гумне. Я хочу, если только не струшу, Глубочайше его попросить И мою оприходовать душу, Ибо больше не в силах жить.

Отдадим должное поэту-страдальцу, жившему в скромном поселке Нерль, но «безвестным» теперь его уже не назовешь. Стихи Н. Тютяева, во многом благодаря В. Сердюку, вошли в антологию ивановской поэзии. В них пульсирует трагическое время на переломе эпох.

Виталия Ефимовича Сердюка больше всего в последнее время тревожило духовное падение русской культуры. Понижение нравственного уровня интеллигенции. Об этом он пишет в своем последнем романе «Без выстрела».

Ему очень хотелось верить, что рано или поздно его соотечественники прибегнут к спасительной силе культуры и вновь обретут истинные морально-нравственные ценности, без которых жизнь обречена на гибель.

Глава XI. Миф умер? Что дальше?

С распадом Советского Союза происходит распад «ивановского мифа», насаждаемого официальной идеологией. По-другому и не могло быть. Миф несет живой смысл до тех пор, пока в него верят. Тотальное утверждение мифа сверху кончается крахом. Программно внедряя «ивановский миф» жестко советской модификации в новую действительность, власти готовили, сами того не ведая, новую «черную» волну в развитии этого мифа. Волну, перед которой отступают все прежние негативные представления об ивановской действительности.

И вот уже Иваново не только перестает быть городом Первого Совета (привет товарищу Сталину!), но, оказывается, никакого Совета в Иванове вообще не было. Ивановский журналист А. Хавин в статье «Нелепая легенда о Первом Совете» [340] утверждает, что Иваново стало родиной Первого Совета постольку, поскольку во главе истинного, питерского Петросовета стоял «враг СССР» Лев Троцкий. «Во главу революционного движения задним числом, — пишет Хавин, — „назначили“ по сути контрреволюционный город, оплот консервативного, старообрядческого капитала». Летние события 1905 года в Иваново-Вознесенске рассматриваются автором статьи как самое заурядное событие.

340

Иваново-Вознесенск. 2004. 7 июня.