«Ивановский миф» и литература
Шрифт:
Просто совпало, что мы начинали учиться на историко-филологическом факультете, а заканчивали уже государственный университет.
Так совпало, что в самом начале „перестройки“ нам удалось открыть первый капиталистический магазин „Меркурий " на проспекте Ленина в городе Первого Совета. И, будучи депутатами 21-го созыва, мы единогласно закрыли наш Последний Совет».
В «домашней» литературе ивановцев нет той апокалипсической ноты, которая дает о себе знать в очерках А. Агеева об Иванове, в городских «сюррах» постмодернистов. Жизнь не перестает быть жизнью. Все в ней: грустное и смешное. А главное — люди не перестают быть людьми. И хочешь не хочешь, но и самое авторское «я» определяется во многом этим грешным, но все-таки замечательным миром. Об этом стихи Сергея Страшнова из цикла «Невольная свобода»:
ЧтобСергей Страшнов, профессор Ивановского госуниверситета, пишет стихи для себя. Небольшие домашние компьютерные издания его произведений предназначены для близких друзей. Но, может быть, именно поэтому одаренный поэтическим талантом С. Страшнов так свободен и раскован в своей умно-ироничечной лирике, где помимо всего прочего запечатлена хроника будней ивановского интеллектуала, желающего «в жизни беспорядочной порядочным остаться».
В сущности этим же стремлением к «порядочности» пронизано и творчество Андрея Гладунюка, поэта тонкого психологического письма, не изменяющего гуманизму и в наше негуманистическое время. В его недавней поэме «Душа бомжа. 13 глав про Слизнева» есть все приметы Иванова как «зоны социального бедствия». Главный герой — некто бомж Слизнев, о прошлом которого в почти прозаическом «отступлении для любопытных» сказано так: «Как С. А. Слизнев дошел до жизни такой? На кой знать кому-то про судьбу баламута? <…> Такому исходу к девяносто какому-то году он, конечно, предпочел бы обычный путь — не такой горемычный. Но… В жизни совсем не так, как в кино. Добиваясь финансового успеха, из ткацкого цеха ткани рулон, обмотав вокруг пояса, он аж до самой проходной донес и попался. И с работы домой вернулся через два года (в семье не без урода). А дома вообще хана — ни работы, ни заработка, ни хрена. Малый орет, жена ревет… Тут мужики. В четыре руки с одним ухарьком поколдовали над замком, едрена мать!.. Слизневу — пять годков (рецидивист, да к тому же и неказист!), а ухарьку всего-то два условно. Вылез, как из рва, из зоны, а жить дальше — какие резоны? Прописки нет, жена с другим — иди, гуляй, мужик, на свежий воздух…»
Прямо-таки какой-то «физиологический» очерк в стиле раешника получается. А что до основной стихотворной формы, которую избирает А. Гладунюк для своего повествования о бомже Слизневе, то здесь явно ощущается стихия городского душещипательного романса, блатного фольклора. Но игра разными стилевыми пластами не самоцель для создателя этой поэмы. Она, эта игра, по-своему остраняет непридуманную жалость и сочувствие автора к своему герою, в котором жив человек, тоскующий по дому, по сыну.
Кульминацией поэмы становится эпизод, когда бомж «вдруг взглядом споткнулся о Нечто». «В прозрачной облатке сердечко», как говорил один из героев Глеба Успенского после встречи со статуей Венеры Милосской, выпрямляет героя поэмы:
Что чья-то рука обронила, — твое, безо всяких делов… «Оно называется МЫ-ЛО», — по капельке вспомнил Слизнев, когда, с этой гладкой облаткой шагнув за газон, за кусты, ее распатронил украдкой, урча от такой красоты…А далее будет река, в которой «отмылся мужик не хреново». Потом начнется мелодрама. «Отмытый» Слизнев спасет тонущего ребенка, за что получит от родителей пятисотку. Купит чекушку, банан на закус, и… попадет под машину. В эпилоге морг, необходимая процедура над неопознанным
А. Гладунюк в своей страшненькой «физиологической» поэме не только констатирует банальное «дешев стал человек», но говорит и о сопротивляемости человеческого естества нынешнему беспределу.
В девяностые годы в ивановском литературном пространстве обозначилось имя Павла Бастракова. Уроженец нижегородской земли, он почти случайно оказался в Иванове после окончания Литературного института. В 1999 году вышел его поэтический сборник «Место в небе». В самом названии скрывается намек на основной мотив книги: бездомность в житейской круговерти жизни, попытка вырваться из нее и невозможность это сделать. В стихах Бастракова органично переплетается элегия и ирония. Или вернее — самоирония. Одиночество, непопадание в общий строй жизни, томление по утраченной небесной отчизне пронизывает многие стихи Бастракова. Но нет в них мелодраматического надрыва, а говорится обо всем этом с каким-то горьким юмором, со скрытой сердечной застенчивостью. Вот его стихотворение «Кошка и бомж»:
Мороз такой, что мерзнет снег в окошках. Отогреваю пальцы в кулаке И слышу, как беременная кошка Кричит почти на русском языке. И так ее мне жалко, бедолагу, Так хочется поднять и обогреть, Но я не знаю сам, где нынче лягу И как проснуться или умереть. А нам тепла, а нам бы вдоволь хлеба, Нам молочка в какой-нибудь горшок! И, чтоб, увидев нас, Хозяин неба Подумал: «Это — тоже хорошо».Где здесь бомж, где сам поэт? Сливаются воедино…
Утрата дома в его привычном, естественном понимании ведет одних авторов к мрачной иронии, других — к обостренному чувству сострадания к «униженным и оскорбленным». Но здесь возможен и такой вариант: уход в культурное прошлое, которое становится своеобразной крепостью в обороне против агрессивной пошлости, все более нарастающей в современном мире. Примером здесь может служить творчество Константина Мозгалова.
Небольшая справка о поэте. Константин Борисович Мозгалов родился в 1956 году. Окончил филологический факультет Ивановского факультета в 1979 году. Служил в армии. Работал в местной печати — в Ивановской районной газете, в газетах «Вольное слово» и др. С середины 1990-х годов — на «вольных хлебах». Известный в городе журналист для многих вдруг канул в неизвестность. Мало кто знал, что его потаенное существование означало рождение уникальной творческой личности, для которой поэзия стала сутью жизни. Мало кто догадывался о титанической работе К. Мозгалова, о том, что за шесть лет жизни им подготовлено шесть стихотворных книг, совершенно не повторяющих друг друга: «Стихи» (1995), «PRO FОRМА» (1996), «Эклектида» (1997), «Канитель» (1998), «Эпиграф» (2002), «Пятая книга» (2003). Эти прекрасно изданные книги (внимание!) выходили тиражом не более пяти-шести экземпляров. Две последние из них, как и подборка стихов К. Мозгалова в журнале «Новый мир», увидели свет после смерти автора. Константин Мозгалов умер в возрасте 45 лет в 2001 году.
Незаурядность его творческой личности мне впервые приоткрылась после знакомства с рукописью книги «РРО ФОРМА». Поразила прежде всего филологическая эрудиция автора, его поэтическая культура. В книге представлено множество стихотворных форм, начиная обычными ямбами и хореями и кончая не всегда известными даже литературоведам бакхтием, антиспасом, гендекасиллабом. И все это не было самоцелью. Сразу чувствовалось, что дело здесь не во внешней форме. Впрочем, в сонете, открывающем книгу, сверхзадача этой вызывающей филологичности обозначена четко и недвусмысленно: