Из недавнего прошлого
Шрифт:
— Снова начала разбирать меня злость и досада, откровенно сознавался мой сосдъ своей снисходительной слушательниц. — Я вспомнилъ солдатиковъ, мимо которыхъ прозжалъ сегодня утромъ. Они сидли версты за дв отсюда, у опушки лса и варили что-то въ котелк. Еле передвигая ноги отъ голода и усталости, я побрелъ въ ту сторону и нашелъ ихъ на томъ же мст, и за тмъ же занятіемъ. Обмнялись обычнымъ привтствіемъ: Здорово, ребята! Здравія желаемъ, ваше б-діе! И началось угощеніе….
Ему такъ хотлось сть, что даже варево, кипвшее въ ихъ котелк, показалось ему вкуснымъ. Это былъ супъ изъ баранины, приправленный перцомъ такъ обильно, что безъ привычки не было никакой возможности его глотать, такъ немилосердно дралъ онъ ротъ. Кое-какъ насытившись, надо было подумать о ночлег. Ихъ ждали, ихъ увряли, что они нужны, а, между тмъ, никто не позаботился даже объ томъ, чтобъ предоставить имъ необходимое — пищу и какой бы то ни было кровъ
— Даже совстно длалось за чувство озлобленія и досады, которыя шевелились у меня въ душ. Какая-то напала тоска, недостойная жалость къ себ и вмст съ тмъ припоминались мечты о самопожертвованіи, о мести и слав, Съ которыми я сюда стремился, и больно длалось за постыдное малодушество, больно и страшно за будущее. Все чаще и чаще мелькалъ въ ум вопросъ: зачмъ я сюда пріхалъ? На что я гожусь? Неужели та высокая идея, подъ впечатлніемъ которой; я сюда явился, нуждается въ поощреніи въ род любезнаго вниманія со стороны совершенно незнакомыхъ мн людей и такой пустой поддержки, какъ обдъ и постель? Какой же я солдатъ посл этого? Но отвта на эти вопросы не отыскивалось; кругомъ все было чуждо, холодно и враждебно и, казалось, навсегда останется такимъ.
Пробродивъ безъ цли до вечера, его снова машинально потянуло къ главной квартир, какъ вдругъ, на пути къ ней ему повстрчался знакомый офицеръ. Человкъ этотъ, когда-то служилъ подъ его начальствомъ, но никогда не было между ними, ни дружбы, ни даже короткаго знакомства; теперь-же пришлось и этой встрч радоваться. Офицеръ состоялъ при штаб главнокомандующаго, у него была отдльная палатка, въ которой можно было провести ночь.
Когда они вошли въ эту палатку, она была биткомъ набита пьющимъ и играющимъ въ карты народомъ. На предложеніе перекинуться карточкой-другой онъ наотрзъ отказался, гостепріимствомъ хозяина воспользовался не безъ наслажденія. Гостепріимство это ограничилось угломъ на голой земл, но посл нравственныхъ и физическихъ мукъ, вынесенныхъ въ этотъ день, даже и такой уголъ показался ему великой благодатью. Онъ подложилъ себ подъ голову чье-то сдло, валявшееся тутъ же, и тотчасъ же заснулъ глубокимъ, мертвымъ сномъ.
Когда онъ проснулся часа черезъ два, шумный говоръ смолкъ, кругомъ было темно и тишина нарушалась только храпомъ хозяина. Снова заснуть въ смрадномъ, душномъ воздух, пропитаннымъ табачнымъ запахомъ и винными парами, не было никакой возможности, надо было во что бы то ни стало выбраться отсюда. Чтобъ никого не безпокоить, онъ тихонько приподнялъ тотъ край холста, у котораго лежалъ, и выползъ на свжій воздухъ.
Непроглядная тьма дохнула ему холодомъ въ лицо и въ душу. Ощупью добрался онъ до забора, слъ на завалинку и началъ думать. Ночь была тихая; южная ночь; съ глубокимъ чернымъ небомъ, усяннымъ звздами, необыкновенно большими и ясными. Кругомъ все спало. Вдали, на гор, сверкали огоньки турецкаго бивуака…. Невеселыя мысли давили сердце…. Врагъ былъ такъ близко, а все родное такъ далеко, далеко!… Воспоминанія изъ давно прошедшаго безпорядочными обрывками налетали на душу, смущая воображеніе мучительными сомнніями, тяжкими, намъ кошмаръ, жгучими, какъ совсть….
— И знаешь ли, о томъ продумалъ я тутъ до разсвта? спросилъ мой сосдъ у своей слушательницы. Мн, Богъ знаетъ почему, начали вспоминаться сцены изъ дальняго прошлаго, продолжалъ онъ, не дожидаясь отвта. — Я увидлъ себя маленькимъ ребенкомъ въ спальн матери. Въ углу большой кіотъ, уставленный образами въ ризахъ…. Восковыя свчи, пожелтвшія отъ времени, вербы, перевязанныя цвтными лентами и цвтами, большія просвирки…. Помнишь, т просвирки, что богомолки приносили намъ, возвращяясь изъ путешествій по разнымъ святымъ мстамъ?… Мн мерещился трепетный блескъ зажженной лампадки…. красноватый огонекъ дрожитъ и переливается въ золот и серебр внчиковъ, на фольг и пестрыхъ разноцвтныхъ лентахъ, и освщаетъ, своимъ мерцающимъ свтомъ, то ту, то другую черту суровыхъ и мрачныхъ ликъ, таинственно выглядывающихъ изъ разукрашенныхъ ризъ… Спалъ ли я въ ту ночь, грезились ли мн призраки изъ дальняго прошлаго во сн или на яву, — этого я не могу сказать, одно только было ясно, это — то, что воображеніе унесло меня далеко отъ настоящаго….
— Мн было пять лтъ; мать сидла на большомъ кресл передъ кіотомъ и держала меня на колняхъ. Я чувствовалъ на себ ея любящій взглядъ… милый, нжный голосъ шепталъ мн на ухо: «ты долженъ говорить правду, одну только правду, безъ утайки… Видишь этотъ огонекъ? Онъ тотчасъ же погаснетъ, если ты солжешь.»
— Помнишь, какъ мы твердо были уврены въ томъ, это оно именно такъ и будетъ, что огонекъ въ маленькой лампадк погаснетъ, если мы солжемъ? Помнишь, съ какимъ таинственнымъ трепетомъ мы посматривали на кіотъ, разсказывая ей приключенія дня? Какъ мы старались припомнить малйшія подробности нашихъ дтскихъ шалостей и ссоръ, какъ жутко длалось
Онъ смолкъ въ ожиданіи отвта и съ минуту тишина въ ихъ комнат нарушалась только потрескиваніемъ дровъ въ затопленной печк. Наконецъ, она отвтила на его вопросъ. Говорила она тихо, медленно, подолгу останавливаясь передъ нкоторыми словами.
— Я помню… И знаешь ли что я теб окажу? Не смйся, пожалуйста, но право же, я и теперь иногда испытываю это ощущеніе когда приходится слышать ложь или присутствовать при какомъ-нибудь нагломъ обман. Не знаю, какъ другимъ, но мн всегда длается страшно, такъ вотъ и кажется, что даромъ то пройдти не можетъ, что вотъ, вотъ сейчасъ, случится что-нибудь… сверхъестественное… Однимъ словомъ, мн длается точно также жутко, какъ тогда, когда мы были маленькіе и врили въ маминъ огонекъ…
И помолчавши немного, она прибавила:
— Кто знаетъ! Я, можетъ быть, поэтому до сихъ поръ не научилась лгать!
Онъ громко засмялся.
— Гд теб было выучиться! Вдь тебя не отдали семи лтъ отъ роду въ корпусъ, ты выросла дома, въ атмосфер любви и правды, въ семь, теб нельзя не врить въ добро… Ну, а во мн судьба и люди такъ усердно разшатывали эту вру, что одному только надо дивиться, какъ это вс огоньки не погасли въ моей душ!
Онъ началъ разсказывать въ шутливомъ тон, какимъ образомъ онъ обучился житейской мудрости. Первымъ толчкомъ, заставившимъ его сознать необходимость отршиться отъ наивныхъ правилъ, практикуемыхъ въ родномъ гнзд, послужило пренепріятное столкновеніе съ начальствомъ. Событіе это произошло вскор посл того, какъ отецъ привезъ его изъ деревни въ огромное казенное зданіе, въ которомъ отъ стнъ и отъ людей вяло холодомъ и все казалось такъ мрачно, сухо и строго.
Въ этой новой обстановк, онъ, въ первый разъ въ жизни позналъ самого себя, замтилъ, что онъ и малъ, и слабъ, и что всякому легко его обидть. До сихъ поръ онъ самъ могъ обижать другихъ и его много хвалили за то, что онъ добрый мальчикъ и не злоупотребляетъ своимъ правомъ и силой. Теперь роли перемнились: онъ очутился одинъ среди множества чужихъ дтей, однихъ съ нимъ лтъ и происхожденія; многіе изъ нихъ были старше его и сильне… Откуда взялось такое множество дворянскихъ дтей? Онъ долго не могъ этого понять. До сихъ поръ онъ воображалъ, что отечество его состоитъ изъ мужиковъ и солдатъ… Надъ ними Царь, существо особенное, нчто среднее между Богомъ и человкомъ… Дворянъ же, такихъ, какъ онъ и его родители, такъ мало, что если ихъ всхъ собрать, даже тхъ, что прізжаютъ къ нимъ въ гости издалёка, на именины папы и мамы, все таки толпы изъ нихъ не выйдетъ… Откуда же набрались эти мальчики, которыми, точно муравейникъ, кишла рекреаціонная зала въ ту минуту, когда его ввели туда?
Указывая ему на этихъ мальчиковъ генералъ объявилъ, что это его товарищи и что онъ долженъ быть съ ними въ ладу. Стало быть, такіе-же «благородныя дти» какъ и онъ, подсказывало воображеніе, напичканное объясненіями доморощенныхъ развивателей, — нянюшекъ и мамушекъ. Этими благородными товарищами нельзя безнаказанно помыкать какъ той оравой дворовыхъ и крестьянскихъ ребятишекъ, надъ которыми онъ привыкъ съ ранняго дтства командовать и которые допускались въ барскіе хоромы съ одной только цлью — забавлять барскаго дитятю… Новые товарищи были совершенно инаго сорта, съ ними и ссоры, и драки будутъ другія, придется, пожалуй, больше заботиться о самозащит, чмъ объ нападеніяхъ… Жаловаться некому… На генерала надежда плоха… Ему очень внушительно рекомендовали смотрть на него, какъ на человка, который долженъ былъ замнить ему отца, мать и вообще все, что ему до сихъ поръ было дорого и мило на земл; мальчуганъ со слезами общалъ любить и уважать новаго родителя; но все его существо инстинктивно возмущалось противъ искусственно навязанныхъ чувствъ и какъ не насиловалъ онъ свою волю, какъ не повторялъ себ, что теперь у него никого нтъ ближе и родне этого генерала, и что онъ долженъ ему врить, какъ врилъ матери, — ничего изъ этого, кром безотчетнаго страха, не выходило. А впослдствіи, чувства эти опредлились еще рзче и превратились въ ненависть. Случилось это слдующимъ образомъ: наступилъ день именинъ новенькаго кадета. Благодаря лакомствамъ, которыхъ онъ въ тотъ день оказался счастливымъ обладателемъ, товарищи его сдлались вдругъ такъ ласковы и любезны, уплетая его гостинцы, что онъ совершенно забылъ нападки и тумаки, которыми они такъ щедро надляли его не дальше, какъ наканун, и окончательно разблагодушествовался. Въ первый разъ съ тхъ поръ, какъ онъ покинулъ родительскій домъ ему было отъ души весело; вс ему казалось добрыми, всхъ ему хотлось любить. Когда во время обда, генералъ спросилъ у него, почему онъ такъ плохо приготовилъ уроки, онъ вскинулъ и да него смлый, смющійся взглядъ счастливаго ребенка, и не задумываясь отвчалъ, что онъ сегодня именинникъ…