Из недавнего прошлого
Шрифт:
— Мои подвиги! вскричалъ онъ, на какое-то замчаніе, которое я не разслышалъ.
— Мои подвиги! Во-первыхъ, въ нихъ нтъ ничего особеннаго, ничего такого, чего многіе не сдлали бы на моемъ мст; а во-вторыхъ, все это ужасно преувеличено, увряю тебя. Прослыть героемъ въ такой войн, какой была наша война…. да нтъ ничего легче этого, стоитъ только такъ сдлать, чтобъ тебя полюбили люди, сейчасъ произведутъ въ Александры Македонскія! Къ тому же тутъ дйствуешь инстинктивно, волей управляетъ идея…. она душитъ въ зародыш всякую попытку къ какому бы то ни было анализу и размышленію, человкъ превращается въ орудіе долга, а, при такомъ нравственномъ настроеніи нельзя не быть храбрымъ….
Что же касается до его пресловутаго умнья ладить съ людьми и внушать имъ любовь и довріе, онъ утверждалъ, что обязанъ
— Я тутъ же далъ себ слово поступать совершенно наоборотъ чмъ они, и если бъ ты только знала, сколько почитателей и друзей пріобрлъ я такими пустыми услугами, какъ напримръ, уступленная подушка кстати, и тому подобныя, ничего не стоющія жертвы… Правда также и то, что я всегда старался поступать справедливо и что когда я длалъ ошибки, мн ничего не стоило сознаваться въ этомъ…. Ты представить себ не можешь какимъ тонкимъ политикомъ и глубокимъ знатокомъ человческаго сердца оказался я, поступая такимъ образомъ. Люди далеко не такъ испорчены, какъ думаютъ, сколько разъ мн приходилось убждаться въ этомъ по опыту! Бывали такіе случаи: разнесешь, напримръ, какого-нибудь забулдыгу за скверное поведеніе, наговоришь ему такихъ оскорбительныхъ вещей, что потомъ даже самому гадко сдлается; а на другой день этотъ же самый «неисправимый» негодяй, о которомъ безъ омерзенія и презрнія нельзя вспомнить, этотъ самый пропащій человкъ лзетъ изъ-за тебя въ огонь и спасаетъ теб жизнь, то-есть, положительнйшимъ образомъ, теб доказываетъ, что когда дло идетъ объ томъ, чтобъ «положить душу за ближняго», онъ стоитъ неизмримо выше тебя — развитаго джентльмена!… Да и наконецъ, одинъ разв я очутился тамъ, потому что душа жаждала сильныхъ ощущеній и обновленія? Насъ тамъ собралась цлая колонія неудачниковъ всевозможныхъ сортовъ и оттнковъ….
Онъ смолкъ, поднялся съ мста и началъ ходить по комнат. Она тоже съ минуту времени молчала, а затмъ спросила нершительнымъ тономъ:
— Ну, и что жъ?
Слова эти были произнесены очень тихо; онъ такъ глубоко задумался, что не разслышалъ ихъ.
— Что же ты изъ всего этого вынесъ? повторила она.
— Что я вынесъ? О! совершенно не то, что думалъ вынести! Съ одной стороны разочарованіе было полное, но за то съ другой…. Вотъ я теб разскажу, слушай. Это случилось позже, много позже…. Наша маленькая война кончилась, кончилась также и большая…. Я давно ухалъ оттуда, ухалъ съ растерзаннымъ сердцемъ, пресыщенный до отвращенія неудачами, обманами, оскорбленіями, предательствами…. Ни одно изъ моихъ мечтаній не сбылось; мн объявили, что я не нуженъ и чтобъ я ни на что не надялся…. Ничего больше не оставалось длать, какъ снова забиться въ ту темную, глухую щель, изъ которой два года тому назадъ, я вырвался съ такимъ восторгомъ, съ такими радужными надеждами! Эти восемь мсяцевъ прошли также быстро, какъ сонъ и точно также безслдно. Еслибъ не боль въ раненной ног передъ дурной погодой, можно было бы пожалуй забыть мою несчастную попытку снова вскарабкаться на ту ступеньку общественной лстницы, съ которой во второй разъ, такъ жестоко сбрасывала меня судьба…. Правда, въ моей маленькой, скромной квартир стоялъ ящикъ съ иностранными орденами, да футляръ съ той знаменитой золотой саблей съ пышной надписью, о которой ты врно слышала…. Но, теперь, эти вещественныя напоминанія пережитыхъ волненій не возбуждали у меня ни въ ум, ни въ сердц, никакой отрады. Все это вышло какъ-то глупо и смшно! послалъ меня туда русскій народъ, на русскія деньги, дрался я тамъ и выбивался изъ силъ, чтобъ искупить прошлое, добиться чести снова служить Россіи наравн съ прочими, а кончается тмъ, что получаю къ награду золотую саблю отъ сербскихъ офицеровъ!… Гд же тотъ народъ, который провожалъ насъ туда съ восторженными криками, который совалъ намъ въ карманы свои послдніе гроши, молился за насъ въ церквахъ, читалъ съ жадностью газеты, чтобъ узнавать
Тяжко было задавать себ такіе вопросы и не находить на нихъ отвта. Къ несчастью уйти отъ такихъ мыслей было трудно благодаря прогрессу въ путяхъ сообщенія, слухи извн проникали и въ его захолустье, большею частью искаженные и выцвтшіе отъ времени, это — правда; но эти запоздалыя всти о нашихъ бдствіяхъ еще больне отзывались въ сердц, еще раздражительне дйствовали на воображеніе, чмъ живое горе, въ которомъ самъ принимаешь участіе.
Народныя бдствія тмъ и отличаются отъ личныхъ, что отъ нихъ въ одномъ только можно искать утшенія — въ сознаніи, что и самъ страдаешь не меньше другихъ.
У него было отнято это утшеніе, отнято именно въ ту минуту, когда ему на опыт удалось убдиться, что онъ можетъ приносить пользу!… Иногда ему казалось, что все, что онъ тамъ сдлалъ, пропало даромъ и безслдно, что вс труды его уничтожены этою роковою невозможностью продолжать дло дальше, и тогда скверный чувства шевелились въ немъ.
Да, тяжкое время переживалъ онъ, вс огоньки, одинъ за другимъ, гасли въ его душ, съ каждымъ днемъ въ ней длалось холодне и темне; нападала зловщая апатія, все чаще и чаще выдавались такіе дни, когда онъ ни на что не надялся и ни во что не врилъ.
Но судьба какъ будто только этого и ждала, чтобъ указать ему, въ чемъ именно онъ долженъ искать себ награду и утшеніе.
Наступала осень. Однажды вечеромъ, прозжая съ одной станціи на другую по обязанности службы, сосдъ мой заснулъ въ вагон. Поздъ остановился у маленькой станціи. Это былъ товарный поздъ, онъ долженъ былъ простоять тутъ очень долго; но кондукторъ ршилъ, что будить г-на контролера не для чего, на слдующей станціи ему предстоитъ столько дла, что, пожалуй, всю ночь не удастся заснуть.
День выдался необыкновенно пыльный и жаркій. Отъ одного утомительнаго однообразія мстности, можно было заскучать до тоски. На десятки, на сотни верстъ тянулась степь. Долго смотрлъ онъ изъ окна своего вагона, на ея зеленыя волны, на блые, воздушные пучки ковыля, мрно и тихо колыхавшихся подъ знойными лучами солнца. Нигд не встрчалъ взглядъ ни малйшаго препятствія. Отъ блыхъ, легкихъ облачковъ, причудливо раскинувшихся по небу, оно казалось еще сине, глубже и дальше…. Порою, какая-нибудь птица выпорхнетъ изъ травы, взовьется на воздухъ, рзко отдляясь чернымъ пятномъ на прозрачной лазури, отлетитъ немного въ сторону и снова, поспшно взмахивая крыльями, спустится внизъ. Порой, мелькнетъ вдали кочующій табунъ, засеребрится рчка или зачернются неуклюжія очертанія хутора, съ низенькими строеніями; но поздъ мчится быстро, ни на чемъ нельзя остановиться взгляду….
Да и лучше такъ. На чемъ тутъ останавливаться? Во что всматриваться?
Въ тотъ день ему было особенно тяжко. Наканун онъ случайно встртился съ однимъ человкомъ оттуда. Разсказы этого человка освжили ему память и такъ разбередили сердце, что когда сонъ началъ смыкать его глаза, онъ обрадовался ему, какъ избавителю отъ мучительныхъ думъ.
Какой-то странный гулъ, гулъ множества сдержанныхъ голосовъ, разбудилъ его. Солнце скрылось, сумерки быстро сгущались. Голубую шелковую занавску, спущенную передъ открытымъ окномъ вагона, вздувало свжимъ, душистымъ втеркомъ и на него пахнуло ароматомъ степныхъ травъ.
Шорохъ и шопотъ вокругъ вагона не прекращался; голоса старались сдерживаться, въ нихъ звучала ласка какая-то, такъ говорятъ только у постели милаго, дорогаго больнаго, когда боятся обезпокоить его. Однако, до слуха моего сосда долетло явственно имя…. его имя! А за тмъ, умоляющіе возгласы:
— Покажи намъ его…. тутъ што ли?… Братцы, онъ тутъ, говорятъ полковникъ…. (Опять его имя, онъ не ошибся!).
— Тутъ въ эфтомъ самомъ вагон…. вонъ, гд занавсочку-то раздуваетъ!… Ну-у-у!… Право, ей Богу…. Вишь ты…. Какъ бы посмотрть на него!…