Из тупика
Шрифт:
– Могу вам бром выписать, - пошутил Казимеж.
– Мы уж и бром и ром - всяко пробовали. Не совладать!
– А что случилось, люди добрые?
– спросил дядя Вася, вкушая пищу.
– Приезжали тут чины земские. Комиссия, яти иху мать всех! И нам, свободным людям, самого Ваньки Грозного не пужавшимся, говорят так чтобы мужик снимал шапку, а бабам нашим велено при начальстве кланяться таким маниром... Эй, Степанидуш-ка, покажь добрым гостям, как тебе велено ныне кланяться! Баба оставила ухват, встала посередь избы и отвесила
– Тьфу!
– сказала баба и выдернула из печи громадную сковородку. Яишня пошла, - объявила.
– Разевай рты, мужики...
Брякнули колокольцы с тракта, что тянулся на Колицы от самой Кандалакши. Очеповский глянул в окно и вдруг побледнел.
– Что увидел?
– спросил его дядя Вася.
– Сэр Тим Харченко, - ответил поляк.
– Комиссар его величества короля Англии прибыл в Колицы... дело грязное!
* * *
Остановившись в избе Подурникова, сэр Харченко объявил:
– Ломай собрание: всех с 1889 года рождения будем стричь под одну гребенку. Отечество в опасности, его спасать надо...
Олени, привезшие его в Колицы, мотали рогами под окнами избы. Из-под копыт их летел в пути снег, этот снег проник под шубу Харченки, и все сигареты были всмятку. Подурников дал ему своего табачку, а газетки не было... за газеткой надо в Кандалакшу ехать.
– Вот тебе книжка, - сказал Подурников.
– Дочка моя все глаза в нее проглядела. Рви, сэр, смело... Дочка восемь раз прочитала!
Харченко оторвал первую страницу, читанул сначала:
– "Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему..." Ты что-нибудь понял из этого, Подурников?
– Да чепуха какая-то, - отозвался Подурников.
– Добро бы так, - сказал Харченко, - а то ведь они за такие книжки деньги получают. Такая гонорария им перепадает, что... Ну, миллионщики прямо эти вот самые писатели. Они ерунду напишут, денежки получат, а мы, как дураки, читать их обязаны.
– Ну?
– удивился Подурников.
Харченко стал вертеть цигарку. Громадный браслет из краденых ложек крутился на запястье бывшего аскольдовского машиниста. Ничего не скажешь: вырос Харченко, джентльменом стал, а теорему Гаккеля, кажется, уже позабыл. А может, еще и помнит: у таких баранов прекрасная память... Цигарка получилась длинная, и, раскуривая ее, он вычитал на одной ее стороне продолжение:
– "Все смешалось в доме Облонских..." Ну и пусть смешалось. Нам дела до них нету! Как бы вот мобилизацию провести...
Мужиков деревни Колицы собрали у крыльца волостной избы, и Харченко зачитал им приказ мурманского генерал-губернатора Ермолаева о новом призыве в армию. С неба сеял меленький снежок, от моря малость подрастеплело, лед пошел вдалеке темными разводьями. Все было хорошо, бабы топили печи, война громыхала где-то далеко, начиная
– Мы что?
– говорили они невнятно.
– Мы люди вольные. Как бабы нам скажут - так тому и быть. Без баб мы голосу не имеем! На бабах все хозяйство держится, они и детей наших подымают, пока мы в море болтаемся. Они и дому голова, а мы - грешные - так себе, только вольные мужики... Нам твово одного Ермолаева мало, нам надобно, чтобы от баб наших такой указ вышел!
А бабы, стоя в сторонке, кричали на Харченку слова обидные:
– Из-под какого ты хвоста выпал?.. Мужики, ежели што, так не приведи бог, домой не пустим. А усю вашу самогонку на снег выпустим... и будете ходить тверезые... Стойте накрепко! Не идите!
И вдруг с конца деревни послышалась песня:
Deutschlang hat nur
marmelade,
marmelade,
marmelade...{28}
Появился местный герой, трижды георгиевский кавалер Антипка Губарев. Ног у него не было: две культи, обмотанные в тряпки, привязывал он по утрам к лыжам. Инвалиды такого рода обычно катаются на колесиках. Но здесь тебе не панель, а деревня, и Антипка приспособил под свое уродство пару лыж, укороченных для удобства. Отталкивался он от снега руками, обязательно без варежек, ибо руки у него никогда не мерзли.
Вот подкатил он к сходке, грудь нараспашку, звенел бант Георгиев, а пять английских бомб - рубчатых, как ананасы, - устрашающе качались возле пояса калеки.
– Что за шум?
– спросил строго.
– Почему драки нету? Увидев бомбы возле пояса пьяного, Харченко передвинул кобуру на живот; между прочим (вроде от снега), накинул на шапку американскую каскетку - широченную, плоскую. В толпе баб снова послышался смех - опять обидный.
– Смотри, люди, шляпа кака! Даже со спины кроет. Видать, и со спины его дела плохи бывают...
Тут Антипка бросил на снег свою шапчонку и воскликнул:
– Вся жизнь - трагедия, как в театрах... На алтарь отечества приношу себя вместе с яйцами (и покачал на поясе бомбы). Яйца при мне, а ног, комиссар, нету... Пиши! Я и есть с 1889 года рождения, а все остальные, скажу тебе по правде, не пойдут в твою армию. Потому как бабы, сам слышал, завсегда против!
И вдруг Харченко заметил в толпе Очеповского. Поляк встал на крыльце рядом с комиссаром и цинготным, ужасным ртом выкрикнул на мороз:
– Я знаю этого человека! Мужики, вы ему не верьте: он выдает себя за комиссара. Но он не тот комиссар, какие бывают у большевиков... Он палач-душегуб, и в концлагере на Иоканьге заодно с капитаном Судаковым мучил и убивал людей...
– Большевик!
– испуганно сказал Подурников.
– Нет, я не большевик, - ответил ему поляк и, резко нагнувшись, отцепил от пояса калеки одну бомбу.
– Я только поляк и сейчас пробираюсь на родину. Но путь мой лежит через большевистскую Россию. Так что я сейчас с вами - с русскими...