Из тупика
Шрифт:
Удар пощечины оглушил Аркадия Константиновича.
Страшная обида резанула по сердцу. Но слез не было. Он только сидел на стуле и качался, качался, качался.
– За что ты меня ударил? За что ты меня ударил? За что ты меня ударил?
– Прости!
– кратко.
– Уж не за то ли, что я так ждал тебя все эти годы?
– Прости!
– опять кратко.
– Как ты мог меня ударить?!
Виктор Константинович резко остановился, взял брата за голову и сочно поцеловал в лоб.
– Прости!
– повторил снова.
– Ты непонятен для меня. А я, наверное,
– Да, я - это я, и я здесь, - ответил ему младший брат.
– Ты говоришь мне, что проделал страшный путь, который привел тебя (и я верю - привел искренне!) в стан белых. Но ты еще ни разу не спросил меня о моем пути. Поверь, этот путь тоже не был устлан шелками. И мне никто не кидал здесь цветов под ноги. Но этот путь - мой путь!
– привел меня (и верь - привел искренне!) как раз в другой лагерь - в лагерь большевиков...
– И ты - большевик?
– Нет. У большевиков два градуса партийности. Есть члены партии и есть сочувствующие советской политике. Так вот, я - сочувствующий. У меня нет на руках даже бумажки, подтверждающей это. Знаю только, что в Петрозаводске я внесен в список сочувствующих партии Ленина... И это мое право, брат, выбирать пути!
– Все это очень странно, - вздохнул полковник, снова разглядывая пропуск.
– Откуда у тебя это?
– Привезли с линии. В Мурманске такой пропуск достать очень трудно. Но там, южнее и ближе к фронту, такие пропуска висят на деревьях и белки заворачивают в них орехи на зиму.
– Я вижу - ты меня простил и уже шутишь, Аркашка! А мне вот не до шуток: вот уж никогда не думал, что я, русский офицер, и вдруг стану подлым дезертиром...
Из соседнего купе пришла Соня, потерла розовые ладошки.
– Можно?
– спросила.
– Я вам не помешаю?
– Растолкуйте, Соня, этому олуху. А я устал.
– Я не олух!
– вспыхнул Небольсин-старший.
– Я четко воспринимаю взаимосвязь всех событий...
Соня коснулась ладошкой его головы, пригладила волосы, и был на голове полковника пробор - тонкий и четкий, как у английского клерка, очень внимательного к своей службе.
– Уступить жестокой правде, уступить обстоятельствам, - сказала Соня тихо, словно произносила слова любви (ночные слова), - это ведь качество сильного человека. Слабый человек, - внушала она полковнику, - способен только отступить, но он никогда не может уступить. Дорогой Виктор, я ведь знаю вас за сильного человека... Вы это доказали! И не раз! Вы же очень и очень сильный человек.
– Псих!
– сказал младший брат раздраженно.
– И дубина! Это просто нервная дубина. Вы его, Сонечка, не очень-то замасливайте ласковыми словами!
В тамбуре, улучив минуту, Соня спросила инженера, когда же они смогут покинуть Мурманск. Небольсин ответил, что выезд из Мурманска очень сложен: надо быть терпеливой.
И снова заговорил о брате:
– Путаница в его башке (прилизанной столь отвратно) потому, что он долгие годы был оторван от России. Издалека он не смог, конечно, сложить правильное представление обо всем происходящем здесь. Я уверен, что, если бы его сунуть на денек-другой
– Мне очень трудно говорить о нем, - ответила Соня.
– Я чувствую в нем много хорошего. Но все это хорошее искажено, изломано, отравлено...
В тамбур неожиданно шагнул Небольсин-старший.
– Соня!
– сказал он.
– В лучшие годы моей жизни четыре женщины травились из-за меня, а двое оскорбленных мужей стреляли в меня. Я был арлекин... Сейчас все изменилось. Вот тебе моя рука, и говорю тебе в присутствии брата: ладно, я поеду в советскую Россию... ради тебя! Ты доволен?
– спросил он брата.
– Не кокетничай, - ответил ему младший Небольсин.
– Ты давно не в театре. Здесь проходит дорога. Дорога между жизнью и смертью. А я - ваш Харон... с молоточками на скромной путейской фуражке. Уже немало душ я отправил через железный Стикс, но не в царство мертвых, а в царство живых. Доверьтесь же и вы мне! Идите в вагон, а то дует сквозняк. А я пошел - у меня много дел. И вы у меня не одни!
* * *
Это была сущая правда: помимо брата и этой женщины были еще двадцать три человеческие жизни, которые надо спасти. Двадцать три! И в каждом сердце, слабое или сильное, нежное или грубое; но, какое бы оно ни было, тонкое шильце пули пробивает любое сердце насквозь...
"Вагон, - думал Небольсин, - самое главное - вагон!"
В конторе его ждал приказ генерала Чарльза Мейнарда, под которым ему велели расписаться. Только потом инженер его прочитал. Мейнард писал, что "имеется немалое число русских людей, особенно среди железнодорожных служащих, главной задачей которых является создание беспорядков... Караулам отдан приказ: стрелять без предупреждения...".
В кабинет вошел машинист Песошников, выждал с минуту.
– Они, - сообщил шепотом, - уже в вагоне.
"Они" - это двадцать три человека, которых надо сберечь от мурманской контрразведки; "они" - это кадры для спиридоновских отрядов.
И путеец-инженер сказал путейцу-машинисту:
– Вагон, который долго стоит на одном месте, обязательно привлечет внимание. Надо гонять его с места на место! Понял? Пусть маневровщики не дают ему покоя. Даже в Колу! На мыс Дровяное! Куда угодно, только бы он не стоял на месте...
– А когда будут сбивать эшелон, Аркадий Константиныч?
– Собираем. Сейчас я уже не удельный князь на магистрали: что скажут англичане - то и делаю... Кстати, не читал приказ Мейнарда? Вот прочти: огонь открывают без предупреждения!
Они расстались. Машинист Песошников, курсируя от Мурманска до линии фронта, имел, естественно, тесную связь с большевиками Петрозаводска. Небольсин его никогда об этом не спрашивал, но догадывался, что связь прочная, и от этого сам Небольсин чувствовал себя уверенней.
...Небольсин весь день провел в конторе, пропуская мимо своего стола дела и делишки, но мысли его были неотступно связаны с этим вагоном, который гоняют сейчас по путям, и цифра "23" все время преследовала его... "Двадцать три плюс брат с Соней, итого - двадцать пять!"