Из тупика
Шрифт:
Ему встретился Гриша Щетинин - свой парень.
– Ты откуда?
– Прямо из британской комендатуры.
– Врешь!
– не поверил Гриша Щетинин.
– Что мне, креститься? А ты... куда?
– Через фронт. Тикаем вместе. Здесь нам - крышка.
– Во!
– показал ему свой кольт Миша Боев.
На следующий же день он попал в облаву.
– Эй вы! Собаки... "крестики", не подходи! У меня - во!
Кольт бил наотмашь. Варежку он отбросил. В глазах темно от ненависти. Погибать так погибать...
–
– кричали "крестики".
– Себе хуже сделаешь!
– Мне хуже вашего не будет, - отвечал Миша.
Вот и последняя обойма. Затиснул. Взвел курок. Холодно студило руку железо. Ну, теперь бы только себя не забыть...
Первая пуля - пошла... вторая - пошла... четвертая!
И прознобило спину ужасом: "Оставил ли?"
Миша Боев всхлипнул как-то по-детски, словно его обидели.
Мушка пистолета царапнула висок... Грохот!
"Оставил", - мелькнула последняя мысль.
Когда к нему подбежали, он был уже мертв. Офицер ополчения - "крестик" - заглянул в магазин оружия.
– Ну и ну!
– восхитился невольно и снял шапку.
– Последняя! Магазин пуст...
Глава пятая
А на Терском берегу Мурмана началось все это просто. Даже слишком просто...
* * *
Был ранний час, когда они робко вошли в деревню Колицы, побуждаемые к риску голодом. Поморское селение глядело на морской припай льдов маленькими окошками.
– Пе-ечи класть!
– выпевал дядя Вася.
– Стек-лы-ы вставлять!
Поморы спросили его, показав на поляка Казимежа Очеповского:
– А эвтот твой что умеет?
Дядя Вася стал расхваливать своего товарища:
– Он фельшер военный был, поляк короля Хранца-Осипа. Ежели какая баба стыда не имеет, он тую самую бабу возьмет и вежливо осмотрит. Потом в самой точности скажет: какая ей болесть вышла и от чего она помирает. Берет за врачевание хлебцем. Ну, и рыбку от вас возьмет - не погнушается... Так, Казя?
– Примерно так, - согласился Казимеж Очеповский.
– Хорош гусь!
– загалдели мужики, смеясь.
– Он наших баб оглядит так на так, а мы ему за это еще и хлебца давай... Поляки, они страсть каки хитрушшие!
Очеповский шагнул вперед:
– А будь и ты хитрым, кто тебе мешает? Впрочем, - добавил, - могу и швейную машинку починить. Пулеметы... тоже чиню! Если, конечно, ваши бабы на пулеметах шить умеют.
Поморы одобрительно потешались.
– Хитрый, - говорили, - по глазам видать. Да и зубов нехватка... Видать, откеда-то убег, а зубы свои на память оставил.
В фуражке почтового ведомства к беглецам подошел богатей Подурников и покачал на цепке золотыми часами:
– Третий год как стоят... Очинишь?
– Могу, - сказал Казимеж, а самого мотнуло от голода к избяной стенке.
– Отчего не попробовать?
– А я и не дам.
– ответил ему Подурников, пряча часы обратно в карман жилетки.
– Три года
– Дурак ты, - откровенно сказал ему Очеповский.
– А это как понимать!
– И Подурников важно покрасовался перед мужиками.
– При дворе короля твово Франца-Осипа, наверное, и затеряюсь среди камергеров, а здесь, в родимой деревне, меня в поленнице дров искать не надо - всегда сам на виду... Ты кто таков?
– Поляк из Вены, в шестнадцатом перешел на сторону русских. Попал в корпус Довбор-Мусницкого. А когда поляками в Архангельске стал командовать француз Жантиль, я...
– Чего якнул и остановился?
– спросил Подурников.
– А для тебя и этого хватит, - ответил ему Казимеж.
Тут поморы вступились за беглецов:
– Оставь ты их, смола худая! Нешто не видишь, что их голодуха шатает? У них борода горит, а ты, Подурников, у той горящей бороды руки погреть хочешь... Пошли с нами, - сказали мужики.
В избах у них - чистота, порядок; вышивки и занавески. Много нарядов в сундуках, много жемчугу на уборах жёнок; в каждом доме граммофон и швейный "зингер", - поморы жили богато. Помимо книг духовных читают и "светское": Пушкина, Шеллера-Михайлова, Зарина, Загоскина и графа Салиаса. А имена-то какие у мужиков здешних: Никодим да Сосипатр, Африкан да Серафим, бабы всё больше - Анфисы да Степаниды...
Посадили беглецов за стол, потчевали от души. Размах у них был сатанинский. Началось кормление с чашки огуречного рассола с крошеным хлебом, и Казимеж толкнул дядю Васю: мол, небогато... Но тут уже поставили котел с кашей - да такой котел, что не каждая собака его перепрыгнет. Потом пошли бабы (Анфисы да Степаниды) швырять на стол тарелки с разным - и раз от разу всё жирнее, всё уваристее, всё погуще...
– Умираю, - сказал Казимеж, осоловев от сытости.
– Похороним!
– отвечали поморы, довольные.
– Тока перед смертным своим часом кусни-ка вот яишенки с оленинкой... Во тебе огузочек пожирнее! А коли невмочь, так, эвон, на дворе чурбачок лежит. Выйди, ляг на него пузом да покатайся. Оно тогда полегшает, и в тебя, мил человек, больше пишши и влезет...
На дворе действительно лежал древний чурбан, обкатанный животами поморов еще с XVIII столетия на пирах в масленую неделю да в разные там мясоеды и разговления.
– Мы - поморы!
– говорили мужики гордо.
– Нрав у нас особливый, от Господина Великого Новгорода корень свой производим. Мы царя Ваньку Грозного, уж на что лют был зверь, и того не признали. Здеся вот затаилися мы спокон веку. Сторона-то наша, чего греха таить, задвённая. Близко морюшка сели, землица не родит. Что в море упромыслим, то и наше. Ликуй и радуйся, человек божий!.. А ныне стало не совладать нам с нервами...