Из тупика
Шрифт:
Где-то там стреляли, где-то там осталась Матильда Ивановна (усатая Брамсиха, подло ему изменявшая), а впереди лежал фиорд, как всегда широкий, и - Александровск... Дальше, за Кильдинским плесом, следовал разгул океана - Европа!
Об этом знал и Ермолаев, оставшийся над тарелкой с ухой, которую он не доел. Эта уха была его последней в жизни...
– Алло!
– кричал он в трубку телефона.
– Это вы, поручик?
Эллен ответил ему.
– "Строитель" ушел с подлецом Брамсоном... только что!
– Как ушел? Куда?
– Пробивайтесь с оружием в сторону "Ломоносова"!
– кричал Эллен.
– Я прикрою вас из окна "тридцатки" своими пулеметами!
– Где Дилакторский?
– Не знаю...
– Что происходит в Мурманске?
– Не знаю. Но, кажется, уже произошло...
– Да перестаньте!
– ответил Ермолаев и велел соединить себя береговым проводом с "Юрасовским".
Вот точный ответ военного дисциплинированного человека:
– Лейтенант Юрасовский, командир эскадренного миноносца "Лейтенант Юрасовский", у аппарата.
– Расшибайте Мурманск из главного калибра, чтобы тут камня на камне не оставалось... Слышите, лейтенант? Разбейте все бараки, разносите вагоны на путях - эту заразу большевизма!
– Так точно, слышу. Я вас понял.
– Повторите!
– Есть развернуть главный калибр на город.
– Вы отвечаете головой.
– Есть отвечаю головой...
Хрустящая салфетка еще торчала из-под ворота мундира, а Ермолаев спешно надевал галоши, тянул на себя тужурку авиатора, повязывал шею шарфом (а салфетку вырвать забыл).
К нему пробилась Зиночка Каратыгина, преданно и нежно поцеловала ему руку.
– Я с вами, - сказала, - я согласна... на "Ломоносов"!
– О чем вы, сударыня?
– "Строитель" ушел, - лепетала Зиночка хорошеньким ротиком.
– Остался один "Ломоносов", и я с вами... на всю жизнь. Вы просили меня на коленях, и я... я согласна... ради вас. Оцените!
– Ценю, - сказал Ермолаев, снова срывая трубку.
– Это контрразведка? Эллен, это вы?
– Контрразведка слушает, - ответили ему.
– Слава богу... Кто у аппарата? Хасмадуллин?
– У аппарата большевик Павел Безменов... чего надо?
– Где поручик Эллен?
– растерялся Ермолаев.
– Где подлец Брамсон?
– заорал на него Безменов.
– Ты нам своей башкой ответишь, если Брамсон уйдет от нас...
И грохнули трубкой - не стали разговаривать дальше.
Ермолаев повернулся на каблуках, сунул руки в карманы.
– Сударыня, - произнес он, слушая, как трещат выстрелы, - надо же быть благоразумной... Вы еще молоды, а я уже стар для вас. Ты уберешься отсюда или нет?
– заорал вдруг, теряя терпение...
В окружении офицеров пробивался к штабу Дилакторский. Его убили на пороге крыльца - штыками. Бросая перед собой гранаты системы Новицкого, сотрясавшие землю, офицеры уходили - задворками - в тундру! Ермолаев видел все из окна и...
– Вы еще не ушли?
– спросил он,
– Подлец... все мужчины подлецы!
– заплакала Зиночка.
Ермолаев достал револьвер, царапнул им себя по виску.
Но в этот момент он заметил, как дрогнули орудия на "Лейтенанте Юрасовском", поползли вдоль гавани, нащупывая бараки и бестолочь вагонов.
Условного выстрела с эсминца в полдень не было (почему?).
Раздался выстрел - с борта "Ксении", и лейтенант Юрасовский, командир эсминца его имени, полег замертво у телеграфа, хватаясь стынущей рукой за боевой манипулятор. Орудия миноносца вернулись в диаметральную плоскость. Они встали снова на "нуль", как и положено им стоять в мирное время...
Ермолаев резко повернулся к распахнутым дверям.
– Только не стреляйте, - быстро заговорил он, - только не надо стрелять. Поверьте, это совсем ни к чему!
– Да не суетись, - ответил ему машинист Песошников и показал бумагу, обтерханную по краям, которую он извлек из-за голенища своего сапога. Видишь?
– спросил.
– Закон?
– Что это? Не понимаю...
– Мандат, - ответил Песошников.
– ВЧК!
– Позвольте, - стал пятиться Ермолаев, - позвольте... К чему эта комедия! Ведь вы меня не раз на паровозе возили!
– Прошу!
– показал Песошников на двери.
– Повезем дальше...
Его вели по улицам, салфетка торчала из-под мундира, облитая янтарным жиром вкусной ушицы, а он все твердил прохожим:
– Спокойно, только не надо стрелять, не нужно стрелять... Зиночка Каратыгина с воем ворвалась к себе в избу, рухнула на постель - в атлас, в пух, в негу. Она рыдала и не сразу сообразила, что мужа ее давно нет. А вместе с Петей Каратыгиным - чтоб он потоп, проклятый!
– исчезли и все капиталы...
Надо отдать должное мурманским дельцам: они умели уходить тютелька в тютельку. Женщины их мало волновали!
На Ростинской пристани, что немного севернее Мурманска, Эллен с наслаждением раскурил папиросу. Хасмадуллин пропал, а вместе с палачом исчез и чемодан Эллена, стоявший всегда под кроватью поручика. Хорош Хасмадуллин! Ну, попадись он теперь... Мимо Росты, разводя пары, спешно проваливал на север - в сторону эмиграции - пароходишко "Ломоносов", и на палубе его толпа людей суматошно палила в небо, рассылая салюты.
– Эй, на "Ломоносове"!
– звал их Эллен.
– Подойдите к пирсу, я жду... Эй! Вы что, не слышите, сволочи?..
Все прекрасно слышали. Но подходить не стали. Драпали.
Откуда-то с горы, раздерганный, потный, в шинели без хлястика, скатился на пристань сэр Тим Харченко. Тащил он на своем горбу такой громадный куль имущества, какой в пору тащить бы волу... Свалил пожитки на доски причала, перевел дух.
– Это как понимать?
– заявил он Эллену.
– На што же мы вас кормили, одевали, обували? Контрразведка такие тышши от народа трудового имела... и прохлопала?