Из тупика

Пикуль Валентин Саввич

– Почти праздник-о-от тебе!..

Почти праздничное настроение было в красных войсках. Все, что когда-то сдавалось в крови и стонах, теперь возвращалось обратно - лихо и весело, с шутками и переплясом...

9 марта бронелетучка "Красный Мурманчанин" миновала Кандалакшу, разбрасывая под откосами технику "волчьей сотни", и потянулась дальше - на север, мимо Имандры, мимо Хибин, - туда, откуда уже потягивало гигантским сквозняком полярного океана. И всю ночь Спиридонов блуждал по вагонам, переступая через спящих бойцов, сосал махорку - до ярости,

до тошноты, до зелени в глазах.

Два паровоза, включенных в середину бронесостава, мощно толкали в ночь блиндированную грудь "Мурманчанина", и время от времени, подвывая сиренами, "Бепо" рвал перед собой мрак лучом прожектора. Мело за бортом вихрями, и казалось - это не бронепоезд, а корабль в ненастье, а там, за бортом, волны, суета, хлябь, все то прошлое, сумятное и неспокойное, что еще тужится накренить и обрушить. Сурово прощупывали пространство и время четыре пушки "канэ"; в люках, укрытые чехлами, покойно дремали остроносые настороженные пулеметы...

А Спиридонов все ходил и ходил по вагонам, слушал ночь, свистящую за бронею - одиноко-тундряно; всюду храпели бойцы, лежащие вповалку, словно побитые. Ружья, приклады, штыки, мешки, ноги, руки, волосы, шапки - все это словно завязано в крепкие узлы и разбросано по вагонам - как попало, где попало.

Вот и рассвет - неласковый и хмурый...

Небольсин, зевая в ладошку, подошел к Спиридонову.

– Так и промучился?
– спросил.

– Мучусь, - ответил Спиридонов - Переживаю... Ведь я никогда не видел этого Мурманска. Два года - чего только не было!
– дрался я за этот город с ребятами. И даже не знаю - какой он? Вы вот тут все дрыхли, а я закрою глаза - и чудится: море, солнце, пристани, чайки, бабы с корзинами, а в корзинах тех - рыба, так и бьется, еще живая... Все это - как Севастополь! Расскажи, инженер, хоть ты, как там. Похоже?

Небольсин ответил ему:

– Совсем не похоже. Там очень плохо. Вагоны, бараки, рельсы, проводка, банки ржавые в снегу, все загажено и разворовано. Там все надо строить зарово. Города еще нет, совсем нет!

– Утешил... А что же там есть?

– Фундамент.

– Шутишь?

– Нет. Правду говорю. Отличный фундамент под город. Гигантская гранитная подушка под мхом. Мох сорви, и можно ставить город... Широкий, удобный, красивый. Овчинка будет стоить любой выделки: это же такое окно в мир! Сюда, к сим диким берегам, все гости мира будут к нам... Вот увидишь, Спиридонов!

Иван Дмитриевич рассмеялся - невесело:

– Да уж побывали... гости. Не хватит ли?

– Я говорю о гостях других. Гость - такое хорошее слово. Гость приходил с товаром еще на Древнюю Русь, у стен новгородского детинца были разложены дары всего мира. Я об этих гостях говорю!

– Выше башки не прыгнешь... Мы - в блокаде...

– А как может существовать мир (весь мир), не торгуя с нами? Они не выдержат сами. Они придут, прорывая блокаду. Придут и разложат свои товары. Мы разложим свои. Так будет, и тогда Мурманск никто не посмеет назвать "дырой"...

– Хорошо говоришь, Константиныч... Ах, как здорово!

Небольсин

даже обиделся, будто ему не поверили.

– Ты это как сейчас... с насмешкой?

– Да что ты? Какая тут насмешка! Я себя слушаю - как мед пью. Бараки, вагоны, грязь, проволока... Романтик ты, видать, вроде меня, грешного. Я тоже люблю помечтать когда...

Небольсин стрельнул у него табачку.

– Мои глаза, - сказал, отплевывая махорку, попавшую в рот, - так устали видеть разрушение, что руки давно тянутся к созиданию. Во мне все-таки душа инженера. Уже по самой сути своей профессии я имею право впадать в романтику...

Просыпались, звякая кружками, бойцы, тащили с хвоста эшелона фыркающие чайники. Спиридонов тронул Небольсина за плечо:

– Ну, ладно, путейский. Пройдусь...

– Стой...
– прошептал Небольсин, не отрываясь от окна.

Взметнулась его рука, пальцы стиснули рычаг, и Небольсин рванул на себя стоп-кран. На полном разгоне затихала скорость.

– Константиныч, куда?..
– крикнул Спиридонов.

Взвилась шинель - инженер спрыгнул под насыпь, рухнул в сугроб; из окон вагонов пялились бойцы, дивясь остановке среди тундры. Летела вдаль пыль облаков, жестко торчали черные, словно обгорелые, сучья кочкарника.

Тоска... ветер... безлюдье...

Закрыв ладонями лицо, Небольсин заплакал, и это видели все.

Спиридонов тоже спрыгнул под насыпь: он сразу все понял. Ему не хотелось сейчас смотреть на то, что разрыл Небольсин среди сугробов. Но взгляд упал искоса, невольный, - и увидел чекист... Он увидел всю неприглядность людского праха: истлевший погон прапорщика на шинели, клочья нетленных рыжих волос, облипавших оскаленный череп.

– Это... Соня!
– сказал ему Небольсин.
– А он вот тут, где-то рядом с нею... Остальные тоже здесь, двадцать три человека...

Схватив инженера в обнимку, Спиридонов потянул его в вагон.

– Пойдем, пойдем. Не мучь себя, Константиныч, ей-ей, ничем не поможешь. Таких-то могил, ежели у каждой нам остановки делать, так мы и до Мурманска не доберемся...

И, сказав так, махнул в сторону паровоза:

– Машинные! Крути далее. Остановка была по частному поводу и боевого значения не имеет!

От переднего вагона, где размещались партизаны Колицкого отряда дяди Васи, пробежал вдоль всего эшелона боец.

– Впереди дрезина!
– кричал он.
– Эй, Спиридонов, где он?

Иван Дмитриевич уже шагал в головной боевагон, крепко ставя ноги на площадках переходов, лязгающих и воющих под ним. Осатанело неслись мимо шпалы, в ряби и грохоте, выли рельсы, стелясь.

Телефонист прижимал трубку зуммера к вспотевшему уху.

– Что сказать на паровозы?
– спросил.

– Скажите: пусть едут, как ехали...

С площадки, где торчал одинокий пулемет "шоша", уже открывалась дорога - дорога, до самого океана. Спиридонов и без бинокля отчетливо видел, как ползет впереди жучок дрезины с бронеколпаком. Напором ветра прижимают к стене, высекались из глаз ледяные слезы, но ветер был чист - без единой соринки, как и положено в зимней тундре.