Из тупика
Шрифт:
"Мурманчанин" нагонял дрезину: два локомотива терлись локтями - в яростном паре, в масле и горячности неустанного бега. Но, видать, на дрезине были не простаки: бронеколпак развернулся, сыпанув по составу затяжной очередью (патронов не пожалели).
Спиридонов захлопнул за собой блиндированную дверь.
– Пусть нажмут!
– крикнул телефонисту, и тот передал:
– Машинные, клади березу... оставь осину!
Удиравшие на дрезине попали впросак: теперь им не было смысла останавливаться - их бы расплющило натиском брони, прежде
– Приготовься, товарищи, - тихо приказал Спиридонов.
Бойцы заталкивали в оружие свежие обоймы, снимали шинели, чтобы быть налегке для боя. Спиридонов, стережась пуль, искоса выглянул в окно. Ага! Дрезина мчалась уже под самыми буксами вагона, в прорези бронеколпака, над самым прицелом, Иван Дмитриевич увидел узкие от бешенства щелки чьих-то глаз... Две пары глаз!
Удар! И сразу завизжали тормоза, бронепоезд вздрогнул, осаживая назад, - это машинисты дали контрпар.
– Вперед!
– И распахнули настежь двери...
Дрезину ударом букс отбросило в сторону, два человека улепетывали прочь, цепляясь за кусты, они тонули в сугробах.
Их, конечно, взяли сразу - взяли обоих. Живыми, теплыми.
Это были поручик Эллен и "комиссар" Тим Харченко...
– Можете опустить руки, - распорядился Спиридонов и затолкал обратно в кобуру свой тяжелый и длинный маузер.
– Кому я сказал: бросай оружие!
Бросили в снег оружие, и Эллен сунул руки в карманы шинели (на это тогда, в горячке, не обратили внимания).
– Товарищи... ридные, - заговорил вдруг Харченко.
– Цыц!
– велели ему.
– Не роднись!
Довели до вагонов. Вскрыли чемодан, набитый фунтами.
– Унести под расписку начфина...
Каратыгинский чемодан утащили бойцы.
– Ну, ты, - сказал Спиридонов поручику Эллену, - ты отойди в сторонку. С тобой разговор будет особый. И не со мною, а займутся тобой другие люди... повыше меня да поумнее!
Эллен, усмехнувшись, покорно и молча отошел от Харченки.
– А с тобою, Харченко, - сказал Спиридонов, - разговора вообще у нас не будет. Шлепнем - и всё! Хотя и не видались мы с тобой никогда, но я о такой суке, как ты, немало наслышан...
Харченко затравленно озирался:
– Граждане... вышла ошибка! Все силы свои до последнего издыхания согласен угробить на народ... А может, я нарочно стал комиссаром, чтобы вам помогать? Ну, кто из вас теорему товарища Гаккеля знает?
Никто, увы, не знал теоремы Гаккеля (даже Небольсин).
– Не разводи баланду, и без того тошно, - сказал Спиридонов, поворачиваясь к вагону.
– Умей помереть, Харченко, чтобы мы тут с тобой не возжались... У нас нет времени!
– Товарищи!
– зарыдал Харченко.
– Кого стрелять будете? Комиссара стрелять, да? Да я ж сын народа... кровью своей... Ежели не верите, любого с "Аскольда" спросите.
– А где "Аскольд"?
– Увели его проклятые интервенты...
– Союзники...
– грубо выругался Спиридонов.
– Какой ты для нас комиссар? Ты - шлюха продажная, тебя кто хотел, тот и ставил раком на любом перекрестке.
– Послушайте, уважаемый!
– раздался голос Эллена.
– А мне что, так и стоять тут, выслушивая эту ахинею?
Грянул выстрел.
Это Небольсин выстрелил в Эллена - в упор.
– Брось!
– гаркнул Спиридонов.
Эллен стоял - как ни в чем не бывало, только синева обозначилась под его глазами - резко-резко.
– Плохо стреляешь, Аркашка!
– сказал он с язвой.
Спиридонов вырвал из пальцев Небольсина браунинг, когда-то подаренный на дружбу; рука уже вздернулась, чтобы дать (опять-таки по дружбе) хорошего леща.
– Ну, Константиныч, - сказал в гневе, - другому я такого самоуправства не простил бы... Только из уважения к тебе. Уйди от греха. И никогда не лезь в мое дело, как я в твое не совался!
Небольсин, качаясь, поднялся в вагон. Остановившись на площадке, он злобно выкрикнул в сторону поручика Эллена:
– Правда - на моей стороне! А я тебе предрек: ты будешь мертвым... ты будешь мертвым, подлец! За всех тех мертвых, которые сейчас лежат вдоль дороги...
На снегу совсем замирал Харченко: трусил.
– Харченко, умей помереть, - повторил ему Спиридонов. Харченко не умел помереть. Дело даже не в пуле. Пуля - дура, это верно. Дело в том, как ты встречаешь свою последнюю пулю. Харченко слопал ее, стоя на коленях...
– Готов?
– спросил Спиридонов.
– Проверьте.
– Готов, - ответил боец, заглянув в лицо убитого.
– Ну и порядок.
– Спиридонов стал подниматься в вагон. В этот момент Эллен спросил у охранявших его:
– Этот, который вами командует... такой молодой, такой красивый... Это и есть знаменитый товарищ Спиридонов?
– Да, - ответили ему, - это и есть товарищ Спиридонов.
– Ну, хорошо...
– И лицо Эллена скривилось, как от боли.
Спиридонов уже ступил на последнюю подножку.
– Получай!
– выкрикнул Эллен.
Из кармана его шинели взметнулось пламя и веселой змейкой пробежало поверху, до самого воротника, обжигая ворс ткани. Иван Дмитриевич охнул, пальцы его сорвались с поручней, и чекист рухнул обратно - спиной в снег. Он был жив, глаза его глядели осмысленно. Он пытался сесть и вдруг закричал от боли.
– Нет, нет!
– говорил он бойцам, подбегавшим отовсюду.
– Не бойтесь: я жив... Но... Где он? Не убивайте его, это не наше дело... Я живой! Я буду жить...
Элленовская пуля разорвала ему седалищный нерв{38}. Его внесли в вагон на руках, уже истомленного борьбой с болью, которую было никак не унять... Тронулись! Плавно.
– Не вздумайте останавливаться из-за меня, - говорил Иван Дмитриевич, кусая губы.
– Только вперед, нас ждет Мурманск!
Фельдшер окровавленным корнцангом доставал пулю из тела.