Из тупика
Шрифт:
– Болтовня!
– сказал Небольсин, не дочитав обращения, и разжал пальцы; листовка упорхнула по ветру, на мгновение прилипла к ржавому терновнику и навсегда замешалась в груде мусора, банок, окурков, дряни.
– А почему вы так думаете?
– вдруг вскинулся Каратыгин.
– А потому: стоит рабочим на линии взбунтоваться, и весь ваш премилый Совжедцор полетит вверх тормашками.
– Э-э нет, - наступал Каратыгин, привлекая внимание прохожих. Глубоко ошибаетесь! Теперь вам не царские времена... Кого рабочие будут свергать? Кого?
Небольсин вспомнил ажурные чулки на
– Вас, мсье Каратыгин!
– ответил злобно.
– Но мы и есть власть нового порядка в России... Вы что же, выходит, обратно царя хотите?
– И вас, эту новую власть, надо свергнуть, как и царя!
– Ага! Значит, вы против нашей революции?
– Я проклинаю и эту революцию и вас, делячески помещенных в эту революцию, которая мне ни к черту не нужна!
Только сейчас, увлеченный спором, Небольсин заметил, что они окружены какими-то подозрительными лицами: расхлястанными солдатами, "баядерками", и бабами-маркитантками; щерились поодаль жители Шанхай-города. Но вот, растолкав всех, подошел здоровенный бугай-матрос с "Чесмы" и, щелкая семечки, шелуху плевал прямо на шубу Небольсина.
– Этот, што ли?
– спросил у окружающих.
– Этот, - загалдели вокруг.
– Контра... за царя!
Над папахами качнулись штыки, и Небольсин испугался:
– Я не против Совжелдора, но я протестую против...
– Чего там!
– орали.
– Растрепать его, как в Питере таких треплют, и дело с концом... Начинай, ребята!
Сдернули с головы шапку. С хрустом вывернули пальцы, срывая с мизинца перстень. Дали кулаком в ухо (только звон пошел) и поволокли по снегу... Тогда Небольсин решил драться, благо сил у него было немало. Самое главное - сбить матроса. И вот, извернувшись, инженер нанес ему удар. Солдаты все время покушались на его шубу, горохом рассыпались по снегу пуговицы (империалы, сукном обтянутые).
– Растрепать!
– кричали.
– Рви его... контру...
И вдруг в этой толпе, обуянной бессмысленной жестокостью, отчаянно заскрипела кожа новенькой портупеи. Чья-то рука в лосиной перчатке схватила Небольсина за воротник и рванула в сторону.
– Не сметь прикасаться к этому человеку!
– взывал поручик Эллен.
– Он будет осужден народным судом революции... (Толпа раздалась).
– Шире, шире, шире!
– кричал Эллен, патетически вздымая длинную руку.
– Не прикасаться к врагу революции...
Дотащил до крыльца барака и, обмякшего, словно мешок, вбросил Небольсина в бокс "тридцатки". За спиною звонко лязгнули запоры, и поручик Эллен спокойно сказал:
– Садитесь, дорогой Аркадий. Вот вы и - дома... Небольсин рухнул грудью на стол, разрыдался. От боли, стыда и отчаяния.
– Какие скоты...
– говорил он.
– А этот мерзавец... убью!
Эллен поднес к его лицу стакан. Небольсин жадно выглотал до дна, как воду. И только потом понял, что это была водка.
– Легче?
– спросил Эллен.
– Спасибо. Отлегло...
– Все мы, - заговорил Небольсин потом, - так или иначе, каждый по-своему, но ждали революцию. Романовы - вырожденцы! Я же видел, какая мочка уха у Николая Романова, - он явный вырожденец. Она, эта
Он не выдержал - снова заплакал.
– Еще?
– спросил Эллен, берясь за графин.
– Нет. Спасибо. Не нужно. Это пройдет...
– Это никогда не пройдет, Аркадий Константинович, внушительно ответил Эллен, маятником двигаясь по боксу.
– Казалось бы, с образованием нового правительства можно и поставить точку; но точка переделана в запятую... большевиками, и продолжение революции следует. И никто не думает об отечестве. Все, как помешанные, орут только о свободе. А у нас, на Мурмане, и того проще: отсутствие дисциплины принимают за революцию... Так-то вот, господин Небольсин!
Из кармана френча, пошитого в британском консулате,вынул Эллен кольт, плоский, как черепаха. Спрятал в стол.
– Кто в Совжелдоре?
– спросил его Небольсин.
– А вас интересует политическая окраска или?..
– Да.
– Совжедцор поделили правые эсеры и меньшевики.
– Мне тоже рекомендовали.
– Кто?
– Лейтенант Басалаго.
– Напрасно отказались, - заметил Эллен с умом.
– Рабочие были бы довольны, видя в составе Совжелдора вас, а не Каратыгина...
Несколько дней мучился потом Небольсин, бессильный от неудовлетворенного мщения. И наконец нашел выход. Запросил в бухгалтерии конторы всю калькуляцию на поставку продуктов и товаров, проделанную Каратыгиным. Уличить мерзавца в воровстве было совсем нетрудно. Каратыгин умудрялся посылать на разъезды бочки с кислой капустой, в которых лежали... мокрые тряпки, пересыпанные вшами, погибшими в огуречном рассоле.
С этим Небольсин и навестил начальника гражданской части на Мурмане Брамсона, который разместился под боком у капитана первого ранга Короткова.
– Посмотрим, - сказал Брамсон и заточил карандаш, как шило; вчитался в доношение Небольсина.
– Да, - сказал он, смигивая с кривого носа пенсне, - но все это было возможно при старом рухнувшем режиме. А сейчас, когда Каратыгин столь активно представляет северную дистанцию в Совжелдоре...
– Борис Михайлович, - придержал его Небольсин, - режим старый, режим новый. А люди на дистанции по-прежнему голодают. Совжелдор пишет воззвания, но подметки износились. А в школе на станции Тайбола (вот кстати вспомнил) совсем нет карандашей и чернил. И детишки пишут на полях старых газет.
– Хорошо, - ответил Брамсон серьезно, - я разберусь. Появился как-то в конторе прораб Павел Безменов, долго околачивался по коридорам, читая бумажки, расклеенные по стенам. Потом, улучив момент, когда в кабинете начальника никого не было, протиснулся к Небольсину, сказал:
– Доброго здравьица вам, Аркадий Константинович!
– А-а, Безменов, здоров, друг. Откуда?
– До Званки ездил.
– Что у тебя там?
– Баба.
– А у меня вот, - вздохнул Небольсин, - невеста в Питере, ты не можешь представить, какая дивная женщина Но с этой вот революцией, чтоб она горела, не могу в Питер даже на день выбраться... Тебе что?
– вдруг спросил он прораба.