Из тупика

Пикуль Валентин Саввич

Крики, песни и хохот разбудили сонный рейд. На британском флагмане вся оптика развернулась - на "Аскольд". Союзники пристально следили за отъездом отпускных. Три катера, четыре, пять, пошел шестой... И вот не выдержали: на реи "Юпитера" взлетели флаги. В ярком свете полярного дня расцветился сигнал: командиру явиться на борт британского флагмана...

Ветлинский был возмущен.

– Что это значит?
– говорил он, делясь с мичманом Носковым.
– Я командир русского крейсера, а не собачка, чтобы подбегать к "Юпитеру" на каждый

посвист оттуда...

Каперанг дал флажный семафор на берег, адресуя его в штаб: как поступить в этом затруднительном случае? Ответ с берега был таков: адмирал Кэмпен является старшим на Мурманском рейде...

– Пожалуй, что так, - вынужден был согласиться каперанг; ударил треуголкой об локоть, поправил кортик, одна перчатка на руке, другая тиснута за обшлаг.
– Традиции флота надобно уважать. Эй, на вахте! Катер под трап...

Адмирал Кэмпен засел на Мурмане с осени 1915 года, сначала как начальник партии траления - английской; потом через консульство он подчинил себе с помощью дипломатии и русскую партию траления, так что права его старшинства на рейде были вполне обоснованы даже юридически, традиции здесь играли лишь роль бесплатного приложения к уставу и законам службы.

Медленно наплывал на катер серый борт линкора. Фалрепные юнги, засучив рукава, подхватили русского каперанга под локотки, как барышню; фалрепных специально тренировали на приеме с берега пьяных офицеров, и они свое дело знали блестяще. С почестями подняли Ветлинского на борт. Одетый в парадное, подтянутый, с острым взором степного беркута, Ветлинский с деликатной внимательностью прослушал, как оркестр сыграл в честь его прибытия веселенький марш. И вот взмах руки для салюта - приветствие флагу союзной Британии уже послано.

Вахта в строю. Медленно, как на похоронах, стучат барабаны. Свисток вахтенного офицера - можно следовать.

Ветлинский идет по чистой палубе - палубе цвета слоновой кости. Спокойные ясные взгляды матросов сопровождают его. И - порядок, какого русский флот уже не имел. Стало на минутку грустно.

Вахта сопроводила Ветлинского до дверей адмиральского дека. С ковра вскинулся породистый сеттер и сделал стойку на входящего каперанга. Один умный взгляд влажных глаз на хозяина - и собака снова легла, бесшумно.

Адмирал Кэмпен встретил Ветлинского стоя.

– Как старший на рейде, - подчеркнул он сразу, - я обеспокоен съездом команды вашего крейсера на берег. Время военное, восемь германских субмарин рыскают на подходах к Кольскому заливу. Наши тральщики износили машины, неся брандвахту, а на русских эсминцах митингуют, кормясь одними семечками, которые я тоже пробовал есть, но не нашел в них ничего хорошего... Ваши объяснения?
– спросил Кэмпен отрывисто.

– Слушаюсь, сэр. Команда уволена мною в отпуск.

– Я не совсем понимаю вас, - резко произнес Кэмпен. Разговор происходил стоя. Оба навытяжку! Один в мундире застегнутом, другой в легкой шерстяной куртке с закатанными до локтей рукавами.

– Объясняю, сэр, - ответил Ветлинский.
– Мною уволена в отпуск часть команды, зараженная пораженческими

настроениями. Эти люди, можно считать, уже выбыли из кегельбана.

– Но кегли расставлены... Кто будет играть дальше?

– И оставшиеся, сэр, способны наладить службу. Тем более если вредное влияние большевизма исключено, сэр.

Расставив ноги на ковре, Кэмпен качнулся вместе с линкором (мимо как раз проходила посыльная "Соколица" и развела большую волну). Плавный крен влево, где-то внутри корабля грохнула дверь, еще крен вправо... Качка затихла.

– Хорошо, - сказал адмирал, - в этом варианте есть разумный подход к делу... В случае выхода крейсера на театр, мы дополним недостающий состав нашими матросами, которые рвутся в сражение... Вы слышите? Уже заиграли волынки перед ужином. Прошу, каперанг, к столу.

– Благодарю, сэр. Но осмелюсь сегодня отказаться от ужина, Ибо имею телеграмму от господина министра Керенского, призывающего меня в Петроград по делам службы.

– Весьма сожалею, - кивнул на прощание Кэмпен (и сеттер сразу вскочил с ковра).
– Надеюсь, мы встретимся после вашего возвращения из мрачной русской столицы.

Четкий поворот. Треуголка под локтем. По бедру колотятся золоченые ножны кортика. Снова играет оркестр. Фалрепные бережно опускают Ветлинского на катер, в ладонях каперанга мягко мнется голубой бархат фалрепов, бегущих до самой воды.

Рука, вздернутая для приветствия, слегка дрожит. Боже мой! Как давно не было... всего вот этого!

* * *

Белая полярная ночь - с движением поезда на юг - медленно отступала. За Петрозаводском уже висли серенькие сумерки. На обнищавших станциях тяжело вздыхал паровоз.

Власий Труш проснулся в Лодейном Поле.

– Эй, - позвал сцепщика, - в Питере-то когда будем?

– К вечеру.

– Чего так поздно?

– А ныне поезда скоро не бегают. И на том спасибо...

Вышла на перрон баба и пригорюнилась.

– Служивый, - сказала Трушу, - не продашь ли чего?

– Эво! А чего надобно?

– Хлебца бы... Третий дён не жрамши сидим.

– А что?
– высунулся Труш в окно.
– Разве нет хлеба?

– Откеда хлеб?..
– засморкалась баба в платок.

Душа Труша взыграла от чужого несчастья. И чем ближе приближался поезд к Петрограду, тем все выше и выше взвинчивал он цены на свои ананасы. На станции Званка ощущался настоящий голод. Здесь, в ста четырнадцати верстах от столицы, Труш впервые увидел красные повязки на рукавах путейцев. Это были отряды Красной гвардии, о которой на Мурмане знали лишь понаслышке. Красногвардейцы гурьбой подошли к вагонам третьего класса, где ехали отпускные аскольдовцы, и, ничего не прося, терпеливо стояли, под окнами. Окна разом опустились. Посыпались оттуда буханки хлеба, испеченного накануне в паровой пекарне "Аскольда". Власий Труш наблюдал, как золотыми слитками порхают тяжелые буханки, - и ликовал: "Эка, голод-то! Чего там по пять рублей... Драть так драть. Недаром от самого Сингапуру тащил... Опять же и рыск, дело благородное!"