Из тупика
Шрифт:
– Пройдешь... Все-таки наш "Аскольд" - посудина первого ранга. Не только матросы, но сама броня и сам калибр за тебя голосуют. И запомни, Павлухин, намертво: боезапаса не сдавать! Что угодно - без штанов останьтесь, а погреба берегите.
– Ясно, - сказал Павлухин.
– И еще, - добавил Самокин, расхаживая по каюте, сразу ставшей для него чужой и пустой.
– Старайся попасть в Целедфлот, потому что в Архангельске есть наши. Сцепись с тамошними большевиками в одну хватку. Запомни вот это имя...
– Говори, запомню!
–
– Поручик?
– Чего вскинулся?
– осадил гальванера Самокин.
– Сядь, не дури... Поручик Дрейер окончил Морской корпус, но ему даже мичмана ради смеха не дали. А поручика... За что? А вот за то, что он марксист. В Архангельске он главный оратор от большевиков, и ты еще полюбишь его.
– А как найти этого Дрейера?
– Он плавает штурманом на военном ледоколе "Святогор", что построили для нас в Канаде. Организация в Архангельске, - продолжал Самокин, конечно, слабенькая. Но большевики все же есть. А здесь - дыра, ты прав! Кораблей много, верно: Но половина английские да французские. И заметь, главный калибр все время расчехлен... Черт их там разберет, что они про себя ночью думают!
– Неужто на такой прорве кораблей, - сказал Павлухин, - и все мозги у братвы набекрень?
– Были бы у них мозги нормальные, - ответил Самокин, - так они бы за Милюкова не держались... Пошуруй, конечно. И на флотилии. И на дороге. Путейцы народ бродяжий, на месте не сидят. Катаются. До Питера и обратно... Ну, что загрустил?
– А чему тут радоваться? Дела неважные... И ты улепетываешь.
– Надо. Так надо.
– Самокин хлопнул его по плечу и снова вздернул чемодан за ручку.
– Тяжеленный, дьявол... Набрал барахла за двенадцать лет службы. Ну, а теперь, Павлухин, должен я сказать тебе одну вещь. Очень опасную: она требует разума, спокойствия и выдержки.
– Это ты к чему меня готовишь?
– К разговору о нашем каперанге Ветлинском.
– А что? Он вроде бы все понял... все принял.
– Верно. И все как будто принял. Но перед этим он, только он один, был повинен в расстреле четырех в Тулоне. И наш атташе Дмитриев в Париже и сам следователь были против расстрела!
Павлухин наступал на Самокина:
– И ты знал? Ты знал? И - молчал?
– Знай и ты. Молчи и ты.
– Как же это?
– А вот так... Через мои руки прошли все шифровки. Помочь я ничем не мог. Вся борьба за жизнь четырех между Ветлинским и посольством была у меня перед глазами.
– И молчал?
– не мог простить Павлухин Самокину.
– Правильно, что не сказал. Угробить человека легко. А кто крейсер доведет до Мурманска? Ты, что ли? А корабль необходимо сохранить... для революции. Вот и молчал.
Павлухин потер один кулак о другой:
– Ну теперь-то мы дома... Крейсер он привел.
– Будь разумнее, Павлухин, - сказал ему Самокин.
– Революция не состоит из одних расправ и выстрелов. Время еще покажет, что такое Ветлинский. Может, он еще шерстью наизнанку вывернется? И даже будет полезен?
–
– Службе, дурак ты такой... Службе!
– Да не верю я в это.
– А я и не настаиваю, чтобы ты на каперанга крестился. Но надо еще проверить - что скрывается за его речами.
Звякнул звонок, откинулось в переборке окошечко из радиорубки. Самокин перенял бумагу, как в старые времена.
– Это же не шифровка!
– сказал он.
– Так чего суете мне?
– Все равно. Тебе ближе. Ты и передай командиру.
– А что там?
– вытянул шею Павлухин, подозрительный. Самокин глянул на бланк и хмыкнул:
– Сам Керенский вызывает нашего Ветлинского в Питер.
– Зачем?
– Этого не знает пока и сам Ветлинский. Очевидно, Керенский имеет на него какие-то особые виды... Неспроста!
Самокин поднялся на мостик. В шубе и валенках дрог на ветру сигнальщик. Увидел кондуктора и стал ругаться:
– Ну и закатились мы. Если так на солнце зубами ляскать, так что же зимой-то будет? Во климат, провались он, холера... там уже цветы вижу, на сопках, а за цветами лед не тает.
– Отщелкай на СНиС, - попросил Самокин сигнальщика, - пусть ответят нам, если сами знают: когда питерский уходит?
Под ширмами прожектора узкими щелями вспыхнул ярчайший свет дуги. Сигнальщик проблесками отщелкал на пост вопрос: створки ширмы то открывали, то гасили нестерпимое сияние дуги, устремленное узким лучом прямо в пост СНиСа.
– Есть, - сказал.
– Проснулись, сволочи... отвечают.
– Читай, - велел Самокин.
Теперь такой же луч бил в мостик "Аскольда".
– Курьерский... отходит... И спирту просят!
– Ответь им: спасибо. А спирт - в аптеке.
Берег "писал" снова, и сигнальщик прочел в недоумении.
– Эй, Самокин! Советуют нам пушку продать.
– Начинается... анархия, мать порядка, - выругался Самокин.
Уже надев шинель, он подхватил пудовые книги кодов, отнес их в салон. Ветлинский спал, похожий на мертвеца, и ветер стегал бархатные шторы, раздувая их сырым сквозняком. Поверх книг Самокин положил распоряжение главковерха Керенского и вышел из салона... Навсегда! Навсегда!
На трапе он поцеловался со всеми, кто встретился ему. И всю ночь кондуктор-большевик мирно спал в вагоне, бежавшем через лесистые тундры. Самокин не знал еще, что его ждет в Петрограде, как не знали того и те, кто оставался в Мурманске.
* * *
Вид Мурманска приводил Власия Труша в трепетное содрогание. "Во, лафа выпала!
– думал он.
– Небось в эдакой трущобе и жрать подают одни сухари... Ежели, скажем, по три рубля рвануть за каждую банку? Сколько же это будет?.."
Подсчитал и снова впялился в иллюминатор: "Да что там три! Нешто в эдаком краю, где ништо не водится, и по пятерке не накладут?" И с упоением наблюдал он всю мурманскую разруху и неустроенность окаянной человеческой жизни. "О себе тоже, - размышлял, - забывать не стоит..."