Из тупика

Пикуль Валентин Саввич

Жили в ту пору больше слухами: одному сказали, другому нашептали, а третий где-то вычитал (или сам выдумал). Архангельск тяготел к Вологде, а через Вологду - к Москве; Мурманск же был прямо связан с Петроградом, и оттуда по временам налетали буйные вихри...

Сумятица лихорадочных событий, не всегда понятных на Мурмане, вдруг вылилась в резолюцию флотилии Северного Ледовитого океана: "Прекратить постыдное братание! Даешь наступление! Мы за полное доверие к министрам-социалистам..."

И говорили везде так:

– Не беспокойтесь! Вот вернется Ветлинский,

и все начнется по-новому, иначе... Мы еще поглядим. Вы еще узнаете.

Небольсин мучился: выходил его брат в арлекинском одеянии, с винтовкой в руке, отдергивая окровавленный занавес войны, а навстречу ему поднималась костлявая шея умирающей коровы и говорила предсмертное, прощальное: "му-у-у-у..."

* * *

– Братцы! Доколе маяться?
– поднялся на башню "Чесмы" матрос; сковырнув с башки бескозырку, показал ее всем золотой броской надписью: "Бесшумный".
– Командир нашего ясминца, князь Вяземский, есть первый хад! А почему он хадом стал - сейчас обскажу по порядку...

– Трухай, Маковкин!
– подбодрили его снизу, от палубы.

– Другие ясминцы у стенки борта протирают, а наш хад, князь Вяземский, у Короткова сам на походы, будто на выпивку, набивается. Ну, рази не хад? Ему што, боле всех надобно? Опять же, по праву революции, кто давал ему такую власть, чтобы в бой с немцем вступать? У немца, братцы, на подводах пушки в сто пять миллиметров, а у нас - пукалки, в семьдесят пять... Так я вас, ридные мои, спрашиваю: хад он или не хад?

– Долой гада Вяземского с флотилии!
– поддерживала толпа.

– И каперанга Короткова - в шею! Почто он социалиста Керенского матеряет? Почто под портретом Николашки у себя сиживает?

Митинг проходил на палубе "Чесмы", под открытым небом, и базарные торговки тут же, под сенью главного калибра, бойко продавали калачи и воблу, семечки и спиртное. Небольсина от скуки тянуло на люди, и он был рад, что Ванька Кладов затащил его на этот митинг. Сейчас Аркадий Константинович сидел на ступенях трапа, рядом с матросом, который ругался глухо и злобно. И вдруг этот матрос сорвался с места, кошкой полез на башню, цепляясь за скобы, вделанные в броню.

И вот вырос над палубой, а под ним трещала шелуха семечек, цвели платки продажных маркитанток, пьяно и неуемно колыхалась чернь бушлатов. Начал неожиданно - с упрека.

– Эх, вы-ы-и-и...
– провыл он, раздираемый злобой.
– Вы сами не знаете, чего хотите. Вчера кричали: "Даешь наступление!" А теперь командира "Бесшумного" с дерьмом пополам мешаете... За что? За мужество? Так его только уважать можно, что он со своими "пукалками" прет на рожон - прямо на немецкий калибр. И не боится... Нет, - продолжал матрос, - не за это надо судить князя Вяземского! А вот за что: монархист он, враг революции, мордобоец был славный... верно! Таких на флотилии не надобно.

– Кто это такой?
– спросил Небольсин у мичмана Кладова.

– Аскольдовский ревкомовец... некий Павлухин!

Палец Павлухина вытянул из толпы матроса с "ясминца".

– Вот ты - хад!
– сказал ему аскольдовец с яростью.
–

Даже не в дюймах, а в миллиметрах считать стал. Ишь бухгалтер нашелся... Не матрос ты флота Российского, а сопля, в бушлат завернутая! Команда крейсера "Аскольд", - продолжал Павлухин, - заверяет, что она будет стоять на страже русской революции... своим калибром!

На башню уже лез, срываясь со скоб сапогами, Шверченко.

– Так!
– завопил сверху.
– Вы все слышали? Вроде бы все гладко сообщил нам товарищ Павлухин. А ежели разобраться?

– Разбирайся, - сказал Павлухин, но с башни не спустился.

Закрыв огонек руками, он на свирепом ветру раскуривал папиросу.

– Большевики, - выкрикивал Шверченко, - разжигают войну гражданскую, они будят зверя, с которым сами потом не смогут справиться!.. Братцы, не верьте в грядущее торжество алчной диктатуры толпы!
– И рука Шверченки, вскинутая резко, вдруг вытянулась в сторону океана.
– Там, - рявкнул эсер с высоты броневого настила, - там есть некто!.. Некто третий уже решает нашу судьбу!

Ванька Кладов, потирая руки, толкнул Небольсина в бок.

– Вот сейчас начнется, - сказал плотоядно.

И на весь рейд рвануло криком Павлухина:

– Кто это "некто третий"?!

– Давай первого сначала!
– задирались головы с палубы.

– Первый - Ленин!
– ответил Павлухин.

– Тогда эторого... давай!
– требовали с палубы.

На башню вскинулся Мишка Ляуданский, и толпа братишек встретила его ревом - так встречают чемпионов, любимцев публики.

– Второй, братишки, я знаю, - сказал Ляуданский, - это буржуазия, которая уже кажет нам... Жаль, что тут прекрасные женщины, а то бы я сказал, что она кажет.

Павлухин бросил окурок, и его унесло ветром под небеса. Шагнул прямо на Шверченку:

– А-а-а!.. Боишься назвать своего "третьего"? Так я отвечу, кого ты имел в виду... Вот он, "некто третий"!

И рука аскольдовца выбросилась вперед. Все невольно посмотрели на серый борт британского линкора "Юпитер", на котором, вытягиваясь в нитку, распластался брейд-вымпел Кэмпена.

– Вот он, твой "некто третий"! Он ждет... Он ждет от тебя, чтобы ты завопил на всю гавань: караул, помогите! И ты этот сигнал ему подал. Он, этот "некто третий", тебя сегодня услышал... Услышал и запомнил!

Башня торчала над людьми немым грохотом огня и стали. Наверху ее - над дулами орудий - три маленьких человека. Между ними - ветер. Ветер с просторов океана...

– Мы, - снова заговорил Павлухин, - команда "Аскольда", протестуем против предательской резолюции Центромура... Вы, лиговские да одесские, войны и не нюхали! Недаром вас адмирал Колчак пинкарем под зад с флота высвистнул. Чем хвастаетесь? Тем, что на поезде из Севастополя до Владивостока прокатились? Тем, что оттуда до Мурмана своим ходом притопали? Это не работа. А я войну видел...
– закончил Павлухин почти тихо.
– От Сингапура до Хайфы наш героический крейсер прошел с боями. И хватит... Мы против вашей резолюции... вот так!