Из тупика
Шрифт:
Контр-адмирал еще раз перечитал конец резолюции. "И на этой платформе, - говорилось в решении матросов, - мы будем стоять вплоть до полного подавления неподчиняющихся". Конечно, сейчас очень помог бы лейтенант Басалаго с его быстрым, изворотливым умом. Но приходилось полагаться на себя и на... совдеп!
Главнамур терпеливо выслушал слезливые обиды Харченки.
– Да-да!
– говорил контр-адмирал, сведя пальцы в кулаки и похрустывая костяшками.
– Слава богу, что вы осознали это падение, всю его глубину... Если погоны имеют такое значение для вас, недавно их надевшего,
В завершение беседы Харченко, как водится, поплакался:
– Куды же мне теперича? Ни угла, ни двора - словно после пожара. И это после стольких лет службы...
– Столоваться, - разрешил Ветлинский, - прошу вас за общим табльдотом при офицерском собрании Главнамура. Вот вернется из командировки лейтенант Басалаго и мы подыщем для вас место... Впрочем, постойте!
– Контр-адмирал выдвинул ящик стола, разворошил бумаги, извлек оттуда одну и перебросил ее к носу Харченки: - Ознакомьтесь, господин прапорщик.
Это была очередная резолюция Кольской флотской роты: "Требовать от Мурманского Совета рабочих, и солдатских депутатов немедленно реорганизовать штаб Главнамура, а впредь до разрешения этого вопроса приказаний Главнамура не исполнять..."
– Вот вы, голубчик, и берите под свою команду эту Кольскую роту, сказал Ветлинский.
– Ваше превосходительство, - растерялся Харченко, - а обедать из Колы кажинный день в мурманское собрание ездить?
– Ну, милый прапорщик, всего-то десять верст, ерунда! Десять верст туда, да десять - обратно. Половина службы у Харченки теперь уходила на обеды. Зато не как-нибудь, не мотаться по трапам с чайником, а подадут тебе на тарелочке с золотым ободочком. Салфетки, отдельный нож каждому. Стоит перед тобой диковинка, а в ней баночки: соль, горчица, перец. Посолишь, погорчишь, поперчишь - и кушай, не скоты, чай! И подсядет сбоку герр Шреттер, рассказывая про сияющую огнями Вену, в которой Харченко никогда не бывал...
Между тем англичане не стали ждать, пока флотилия сковырнет Главнамур. Вспыхнули костры на берегу, засновали по рейду британские катера. Рассвело над Мурманом, и мурманчане увидели патрули на улицах. Английские матросы ребята бравые: стеганые куртки, белые гетры, на головах высокие шапки из меха, груди в белых накрахмаленных манишках, а на манишках разноцветными шелками вышиты королевские короны.
Служба у англичан налажена. Ровно в восемь, не успели отбить четвертую склянку, встали на берегу громадные термосы с горячим кофе. Матросы густо мазали белый хлеб яблочным джемом, на крепких зубах крошились промзоновые галеты. Англичане следили за порядком в городе (хотя Ветлинский и не просил их об этом) и вели доходную торговлю: иголками для швейных машин "Зингера", сигаретами поштучно. Брали николаевскими.
– Ноу... ноу!
– смеялись они, завидев облигации займа Свободы или керенки: это им не годилось.
Под охраной британских штыков главнамур сразу почувствовал себя уверенней. Команды многих кораблей еще колебались.
Иногда там вспыхивали мелкие бунты - не хотим кофе, а желаем чаю... Ветлинский в таких случаях говорил: "Дайте им, стервецам, чаю!" -
Экипажи трех тральщиков отказались нести тральную службу.
– Хорошо!
– распорядился Ветлинский, вызвав к себе Чоколова. Кавторанг, мы не станем требовать от них несения тральной службы. Но, согласно принципу коммунистов: кто не работает, тот не ест, - с довольствия их снять!
– Есть, - ответил Чоколов, на этот раз трезвый.
Три дня голодухи - и перестали дымить трубы. Вечером к бортам тральщиков подошли английские катера. Морская пехота королевского величества, стуча бутсами по железу трапов, зашныряла по отсекам, уже покинутым, растворяла двери и горловины. Пусто! Все ушли.. Только в чреве одного тральщика жарко полыхала печурка, и навстречу англичанам поднялась изможденная женщина, и двое детей цеплялись за ее юбку.
– Только вы?
– удивился британский офицер.
– И... они!
– Она загородилась своими детьми.
Тральщики с погасшими котлами качались на рейде мертвыми гробами. И с того же дня вахту на них стали нести попеременно матросы английские или матросы с французского броненосца "Адмирал Ооб". Женщину они не изгнали, даже подкармливали. Флагов русских тоже не сняли - это, наверное, для Ветлинского, чтобы не слишком рыпался.
На рассвете к воротам базового склада пять матросов подвезли на себе, словно лошади, громадные сани.
– Эй, баталеры! Открывай, мы с "Аскольда"... Ворота открылись, и береговые баталеры стали выдавать провизию на крейсер. Одновременно прибыли за пайком и солдаты Кольской флотской роты. Посмотрели они, как запасаются матросы на целый месяц, и это им здорово не понравилось:
– Стой, флотские! Грузи половину на снег.
– А в глаз не хошь?
– спросил у них Кочевой.
– Потому как революция, - отвечали солдаты.
– И вы еще с царских времен паек лучше нашего трескали. А теперь все стали равные граждане, и пайка должна быть одинакова... Грузи!
Солдат было больше матросов, и они тут же перетаскали на свои сани половину провизии крейсера. Это им даром, конечно, не обошлось: снег, утоптанный ногами, покраснел от крови.
Харченко, затая месть против "Аскольда", обрадовался этому случаю:
– Рррота, в ррру-у-у... жо!
Ну, это была уже провокация... Катер с "Аскольда" осыпали солдатскими пулями, и один матрос рухнул за борт. Вынырнул обратно, одним рывком, почти до пояса, - словно тюлень, черный и блестящий, - встал над водой, раскрыл рот:
– Братцы... отомстите!
– и ушел навсегда под воду. Самостийно возник десант. Перебежками двигались матросы по снегу, вдоль берега запылили дымки выстрелов. Началась война, в которой победили солдаты, более ловкие на суше, и аскольдовцы были сброшены в море. Только когда с крейсера защелкали автоматы "пом-помов", солдаты отступили...
Павлухин оказался бессильным остановить это столкновение. Вражда берега с морем - еще стародавняя, еще со времен царя-батюшки, когда одни были "крупой", а другие "смолеными задницами". И теперь эта вражда прорвалась. Но раскол флотилии с гарнизоном пойдет и дальше...