Из тупика
Шрифт:
– Прощайте... Яйтаа хувясти!
Все долго молчали, подавленные этой сценой. Человек ушел, и рядом - за метелью - уже лежала граница его новой родины. А здесь остается твое отечество, и бежать в поисках новой отчизны будет тяжело. Небольсин сразу (именно здесь, в Главнамуре) решил, что никогда, ни под каким девизом, он не покинет родного корабля. "Я не крыса!"
– Итак, господа, прошу внимания, - заговорил Ветлинский.
– Центральная власть большевиков требует от нас, чтобы мы эвакуировали из Франции, первую очередь наших воинов, сражающихся
– Да-да!
– восторженно отозвался Небольсин.
На него внимательно посмотрел Ветлинский; а вот скотина Брамсон даже не глянул на глупого инженера.
– Все дело в том, - продолжил Ветлинский, не сводя выпуклых глаз с Небольсина, - что Главнамур не собирается исполнять указания большевистского центра. Почему? Надеюсь, это всем понятно: Главнамур не может обеспечить транспортировку сорока тысяч солдат...
За спиною Небольсина рухнул стул - он встал:
– Позвольте! Но черноморские порты блокированы, Дальний Восток, он и есть... дальний, а приходы в Балтику заперты минами и германскими крейсерами. Мы, работники Главнамура, единственные, кто сможет эвакуировать армию из Франции.
– Зачем?
– спросил Брамсон, словно проснулся.
– Затем, что войне конец!
– сорванно крикнул Небольсин. Ветлинский звякнул крышкой чернильницы.
– Я уверен, - сказал, - что, если бы ваш брат не служил в русском загранкорпусе, вы бы проявили больше благоразумия.
– Мой брат - капля в сорока тысячах. Я о них говорю!
– Да, сорок тысяч - это много, - согласился Ветлинский.
– Сними их - и фронт оголится. На русском удрали из окопов миллионы, и последствия налицо: Россия погибает...
– Позвольте, дополню, - заметил Брамсон, впервые посмотрев на Небольсина.
– Вам, коллежский советник, - умышленно назвал он инженера по старому чину, - не представляется ли такое стечение обстоятельств? Главнамур вывозит из Франции русские войска, но завтра же Главнамур... погибнет. Ибо англичане и французы уберут, в наказание нам, отсюда технику. Сбросят в море запасы продовольствия. Сюда ворвутся отряды ВЧК{14}, и тогда... Голод, тюрьмы, трупы - вот что ожидает Главнамур!
Чоколова мотнуло на стуле, он едва удержался.
– Да о чем тут говорить!
– стал он махать рукою.
– Слушай, Аркашка, ты ведь не сможешь на своих рельсах перекатить внутрь России такую ораву. У тебя же в управлении - бардак, и все мы знаем, что ты больше всех в этом бардаке повинен...
– Так что, - мстительно закрепил Брамсон, - лучше бы вам, Аркадий Константинович, помолчать.
Но молчать Небольсин не мог.
– Обещаю!
– сказал он, поднимая свой стул и снова усаживаясь. Обещаю, что дорога пропустит всех солдат из Франции! Коли вопрос стал о моей чести, то дистанция будет работать отлично... Совжелдор из Петрозаводска примкнет к моему мнению, и пробки, если вы ее так боитесь, не будет.
Брамсон поднял иссохшую бледную ладонь.
– Одно слово!
– сказал.
– Я, как заведующий гражданской частью на Мурмане, полагаю
– Неправда!
– воскликнул Небольсин.
– Каратыгина выкинули из Совжелдора, и снова никто его не переизбирал.
– Его выкинул Петрозаводск, - ответил Брамсон невозмутимо, - но для нас, для Главнамура, Каратыгин остается полномочным представителем Совжелдора, как уже однажды в эту гопкомпанию попавший...
Небольсин понял, что он, словно саламандра, попавшая в окружение огня, может сейчас кинуться только прямо в пламя.
– Я протестую!
– выкрикнул и, хлопнув дверью, выбежал. За крыльцом Главнамура бушевал черный снег. Он забивал глаза, рот, уши. И вдруг разом утих, это не была метель: это был клубок снежного заряда, ветрами прокаченный вдоль залива от самого полярного океана.
Небо сразу прояснело, опять выступили чистые звезды. И во всю небесную ширь, от края и до края, от Новой Земли до Шпицбергена, казалось, чудовищный павлин развернул в бездонности неба свой роскошный хвост полярного сияния...
– Мерзавцы!
– выругался Небольсин, вытер лицо от снега. Шатаясь под ветром, он направился на станцию - в буфет.
* * *
На полках - бутыли с ромом, с виски, с водкой, консервы. Затхлое архангельское пиво, завезенное еще с осени, шибало гнусностью из протекающей бочки. Кусками были нарезаны колбаса и розовая семга. Поперек прилавка лежал в дым пьяный французский матрос с "Адмирала Ооб", и торчали две подошвы с медными шурупами, сточенными от беготни по трапам. Буфетчик отодвинул союзника в сторону и водрузил перед Небольсиным стакан, захватанный пальцами пьяниц.
– Ливни, - сказал ему Небольсин.
– Лей, не бойся.
В темном углу сидели двое военных. В кожаных комбинезонах, простроченных швами; на головах - замшевые шлемы. А на плечах погоны: один - юнкер, другой - капитан.
– Садись, молоток, с нами, - предложил старший.
За выпивкой познакомились: юнкера звали Постельниковым, а капитана Кузякиным.
– Он у меня дворянин, - показал Кузякин на юнкера.
– Ну я-то сам из мужиков буду. Вылетал себя в капитаны!
– А что это вы так странно одеты?
– пригляделся Небольсин.
– Так мы же пилоты. Гробы с заводной музыкой. Сегодня только с аппаратами выгрузились. Вот теперь коньяк нас заводит, чтобы дальше лететь. Только машины на лыжи переставим.
Летчики пили действительно здорово. Как-то отчаянно, словно приговоренные. И стукались лбами. Но пьянели мало. Лицо капитана Кузякина было запоминающимся: правая бровь выше левой, а вверх от переносья тянулась через лоб глубокая складка.
– Чего смотришь?
– сказал Кузякин.
– У меня карточка такая, верно... теперь не исправишь. Когда четыре года подряд будешь в пулемет щуриться, так и бутылка тебе целью покажется... расстрелять ее, да и только!