Избранное. Компиляция. Книги 1-11
Шрифт:
– Почему он не захочет со мной говорить? – спросил Пан.
– Да он на тебя даже не взглянет. И вообще, что ты тут делаешь один? Это ненормально! Где твой человек?
– Она потеряла воображение, а я его ищу.
– Думаешь, оно у него?
– Думаю, он его украл.
– И зачем оно ему понадобилось?
– Не знаю. Об этом и хочу его спросить.
Девочка смерила Пана презрительным взглядом. Последние лучи водянистого света едва касались верхушек двух деревьев. В тени дома, накрывавшей газон, становилось все холоднее.
– Как тебя зовут? – спросил
– Не твое дело. Ох, нет, все это слишком странно даже для меня.
Девочка бросила меч, отвернулась и, сгорбившись, села на крыльцо летнего домика, а деймон-мышонок взбежал по ее руке и зарылся в волосы.
– Он тебе платит, чтобы ты играла целый день, с утра до вечера? – спросил Пан.
– На остальное он уже рукой махнул.
Пан не понял, что она имела в виду, а девочка явно не собиралась ничего объяснять.
– Так он сейчас дома?
Девочка раздраженно вскинула голову.
– Ох, да сколько можно! Конечно, дома! В кабинете. Вон то открытое окно.
– А кто-то еще, кроме него, в доме есть?
– Конечно! Там прислуга. Слушай, может, уже поверишь мне, что у тебя ничего не выйдет?
– Почему ты так уверена?
Девочка тяжело вздохнула, словно вопрос был настолько глупым, что не заслуживал ответа. Отвернувшись, она снова сгорбилась, обхватила колени и опустила голову на руки. Из ее сложной прически на Пана уставились блестящие черные глазки.
– Убирайся, – пробормотала девочка, не поднимая головы. – Хватит с нас призраков. Думаешь, ты первый? Они всё возвращаются, а он молчит. Не говорит ни слова.
Пан опять ничего не понял, но ему захотелось узнать об этой недовольной девочке больше – гораздо больше! Лире тоже стало бы интересно, подумал он. Но Лира сумела бы ее разговорить, а он не может.
– Спасибо, – тихо сказал он, повернулся и побежал через газон.
В окне кабинета уже зажегся свет – или, может быть, Пан только теперь это заметил, потому что на дворе быстро темнело. Увидев, что окно второго этажа над кабинетом тоже открыто, он взобрался по плющу, юркнул в комнату и очутился в спальне, аскетичной, как монашеская келья: голый дощатый пол, на стенах – ни картин, ни книжных полок, узкая кровать, покрытая тонким, плотно подоткнутым одеялом, на столике у кровати – стакан воды.
Дверь была приоткрыта. Пан выбежал в коридор и спустился по крутой лестнице в темный холл, где обнаружилось еще две двери: одна (судя по запаху капусты) вела в кухню, а из-за другой тянуло дымом от курительного листа. Пан прокрался вдоль стены, стараясь не слишком цокать когтями о натертый до блеска деревянный пол, и остановился перед второй дверью. Голос Бранде (это наверняка был его голос – четкий, уверенный и напористый) звучал так, словно философ читал лекцию:
– …и совершенно очевидно, что в дальнейших примерах нет нужды. Здесь царство глупости вступает в заключительную фазу своей эволюции, знаменуемую вспышкой декаданса, а затем – расцветом сумасбродной, боязливой и скудоумной набожности всех сортов и оттенков. На этом этапе…
– Прошу прощения, профессор, – перебил его женский голос. – Какой, вы сказали,
– Сумасбродной, боязливой и скудоумной.
– Спасибо. Прошу прощения.
– Вы, насколько я понимаю, раньше со мной не работали?
– Нет, профессор. В агентстве мне дали понять, что…
– Продолжим. На этом этапе окончательно созревает почва для появления сильного лидера, обсуждение какового и составит предмет следующей главы.
Бранде замолчал, и на несколько секунд стало тихо.
– На этом всё, – наконец сказал он. – Будьте любезны, передайте в агентство: я буду очень признателен, если завтра они пришлют другую стенографистку.
– Простите, профессор. Все остальные были заняты… кроме меня, никого не было.
– Ну и за что же вы тогда извиняетесь? Вот если бы это вы были виноваты, тогда бы и просили прощения. А нет вашей вины, значит, и извиняться не за что. Ошибки – это, разумеется, ваша вина. Но отсутствие критериев профессиональной пригодности при найме сотрудников – не ваша.
– Я понимаю, что не привыкла… я готовилась для работы в бизнесе и торговле, и многие термины, которые вы используете, мне незнакомы… Я понимаю, что вы хотите избежать возможных недоразумений…
– Никаких недоразумений. Все ясно, как день.
– Разумеется. Простите…
– Вы свободны, – произнес Бранде, и Пан услышал скрежет отодвигаемого стула, шорох бумаг и чирканье спички.
Несколько секунд спустя из комнаты вышла молодая женщина. Пан смотрел, как она натягивает поношенное пальто, пытаясь удержать под мышкой стопку бумаг и пенал. Ничего не вышло: бумаги разлетелись, пенал покатился по полу, а деймон-попугай, вспорхнувший на стойку лестницы, крикнул женщине что-то обидное.
Не обращая на него внимания, стенографистка наклонилась за вещами – и тут ее взгляд упал на Пана, которому было негде спрятаться. Он прижался к стене и замер.
Женщина вытаращила глаза и резко втянула воздух носом, а ее деймон негромко вскрикнул.
Пан посмотрел ей прямо в глаза и покачал головой.
– Этого не может быть! – прошептала она.
– Конечно, – ответил он шепотом. – Так не бывает.
Попугай захныкал от ужаса. Из-за двери снова потянуло курительным листом. Стенографистка сгребла бумаги в охапку и побежала к выходу, даже не продев вторую руку в рукав. Попугай вылетел из дома первым, женщина выскочила следом и захлопнула за собой дверь.
Ждать чего-то еще не было смысла. Пан вошел в прокуренный, кабинет, где книжные полки высились от пола до потолка и Готфрид Бранде восседал за большим столом, лицом к двери.
Главный философ Виттенберга оказался сухопарым, но широкоплечим, с коротко подстриженными седыми волосами и очень светлыми голубыми глазами. Одет он был совсем не по-домашнему – наоборот, так, словно собрался читать лекцию перед целой аудиторией. И на его лице застыла маска ужаса.
Пан поискал взглядом его деймона и увидел огромную немецкую овчарку. Та лежала на ковре у ног Бранде и спала – или притворялась спящей. Казалось, что она старается сжаться в комок, стать меньше и незаметнее.