Избранное
Шрифт:
— Пойду с вами хоть на смерть, Тургут-бей, — решительно произнесла она и добавила: — И с вами, Сема-абла! Но жене коммерсанта не очень-то доверяю. Не подвела бы! Да, я буду помогать вам во всем. Так уж воспитана: дала слово — держи до конца. Завтра я приду к вам, подумаем, обсудим. Я найду какой-нибудь предлог, чтобы прийти. Приносите к десяти часам куропатку. А пока до свидания. — И она пошла к двери.
Сема вслед ей крикнула:
— Подожди, вещи забери!
Разговор с Гюльджан вызвал у меня чувство приятного удивления. Мы с Семой проводили ее до дверей, потом вернулись в комнату и примерно до половины одиннадцатого провалялись на диване, болтая о разных пустяках. После этого я ушел к себе. Вскоре явился
— Как дела? — спросил я его.
— Отлично! Ты себе даже представить не можешь, до чего отлично!
Я тут же схватил листок бумаги и написал: «С Семой-ханым и Гюльджан-йенге все улажено. А как у тебя?»
Он ответил: «Моя сначала ломалась, уговаривала и меня не вмешиваться в это дело. Потом мы с ней легли, и она оттаяла. Я говорю: „Если ты нас не поддержишь, можешь распрощаться со мною навсегда“. А она: „Мне легче жизни лишиться, но не тебя, дорогой“. То-то же! Не было у нее и не будет второго такого Мурата!»
«Молодец!» — накатал я и пожал ему руку.
«Почему не спрашиваешь, что это за приемник? — поинтересовался он. — Она мне его дала. Отличный приемник, широкодиапазонный. С его помощью отыщу подслушивающее устройство».
Вместо ответа я ткнул пальцем в написанное выше «молодец». В лишних словах не было нужды.
36. Куда ж они все-таки подевались?
Рассказывает Сейит.
Ни слуху ни духу ни от наших беглецов, ни от Харпыра. Я уже вконец извелся: никто ко мне не приходит, никаких писем не поступает. Может, письмо затерялось? Каждый день жду, что кто-нибудь привезет мне послание из касаба. Время идет, а новостей никаких.
Раз в три-четыре дня жена моя Исмахан переходит речку вброд, относит чобанам еду. От холодной воды боли у нее сделались сильней прежнего. Из-за этого она все время дуется на меня. «Не хочешь ты меня лечить, не отвозишь на укол, — укоряет она меня. — Ты хуже Али Деликурта». И как я прожил с такой занудой столько лет!
У Ашыка Мехмеда подошла очередь ехать в Германию. Поговаривают, будто он продал всю свою землю. Наверно, дал взятку кому-то в конторе. Дело нехитрое — любой знает, как давать взятку, и тем более как брать. А у меня, можно сказать, кусок прямо изо рта вытаскивают. Не вмешался б Карами в мое дело, не переманил бы Харпыра к себе, может, и мне улыбнулась бы удача. Я не удивлюсь, если окажется, что и Карами в свой черед точит на меня зуб. Как-никак из-за меня пришлось ему подарить Харпыру войлочный ковер. Затаил, наверное, зло на меня. Я так себе представляю: пришли к нему наводить справки обо мне, и он, весь исходя злобой и жадностью, наклепал на меня американским полицейским и работникам службы безопасности. Выложил он им все сплетни, какие только мог собрать об нас.
Исмахан ни днем ни ночью не дает мне покоя.
— Погонишься за несбыточным, последнего куска лишишься, — говорит она мне. — Совсем ты, Сейит, обленился. Люди поля запахали, озимые засевают, а ты сиднем сидишь. Иди в поле, работай!
До чего настырная баба! Пихает меня в бока, аж синяков понаставила. И чего она меня с другими равняет? У других вон трактора по полю ходят! Заплатишь по двадцать лир за дёнюм — и тебе трактором землю вспашут. Только где их взять — этакие деньги? Можно бы, конечно, запрячь вола в плуг да и вспахать, да больно много мороки, неохота мне возиться. В городах народ даже белье в машинах стирает, а тут поди-ка — поле вспаши ручным плугом. Обо мне вон говорят, будто я от работы бегаю, будто обленился. Но будь у меня трактор да вода в арыках, я б не только днем, а и ночью работал — включил себе фары и паши.
Что с нами будет? Кто нас поддержит? Выходит, если хочешь иметь орошаемую землю, машины, трактор, ты должен сам себе все
Я часто сравниваю мысленно нашу жизнь и жизнь крестьян в других районах, например в Сарычавуше, на границе с Восточным Баязитом, я там службу проходил. Никакой разницы не вижу, разве что от нас столица поближе. А Республике между тем скоро пятьдесят.
Помнится, на границе есть деревенька Гюльверен. Думаете, она чем-нибудь отличается от нашей Дёкюльджек? Нисколько. Даже тугаи такие же. Неподалеку от той деревни была здоровенная ямина — метров тридцать в диаметре. Говорили, будто это след от метеорита. В тех краях тоже полно было кабанов. В нашей части был один старшина, малость чокнутый. Однажды мы пошли на охоту, подстрелили кабана. Старшина приказал притащить его в часть, мы притащили. «А теперь ешьте!» — велел он. Вот псих! Где это видано — жрать кабанятину! Хорошо, мы в тот же день подстрелили горного козла. Приготовили мясо, отличное, к слову сказать, и поели его, а старшине сказали, будто это свинина. Поверил, дурак! Я часто вспоминаю тот случай и думаю: не только в армии, но и везде командуют дураки. Еще слава богу, что не вышел правительственный закон кушать кабанье мясо. Правда, есть указ, чтобы каждая деревня сдавала по пять кабаньих хвостов.
Карами наконец-то сделал хоть одно доброе дело для односельчан — пригласил к нам американских охотников, и те подстрелили в Эскикале восемь кабанов. Пять хвостов Карами передал старосте, а тот сдал их ветеринару. Ветеринар обследовал хвосты и засвидетельствовал, что это действительно хвосты диких Кабанов. Таким образом мы выполнили обязательство.
Кабаны исчезли.
Однажды я ездил в Эскикале, товарищ пригласил на свадьбу. Отец этого моего товарища рассказывал: «Во-о-он то место, где стоят три дерева, называется Кётючорак. В тридцатых годах там был густой лес, и кабанов там водилось — не счесть. Каждый вечер кабаны небольшими стадами, штук по восемь-десять, направлялись в дубовую рощу. Я часто наблюдал за ними издалека. Звери питались желудями. Я, бывало, встану для омовения и вижу, как они тянутся в Кётючорак. И взрослые звери были сыты, и детеныши при них. Ни они людям вреда не причиняли, ни люди им. С тех пор как у каждого появилось ружье, кабанов совсем не осталось. Ни кабанов, ни дубняка. Лет через двадцать останутся лишь голые камни. Сейчас новая мода пошла: правительство скупает у населения улиток. По сто двадцать пять курушей платят за килограмм. Целыми грузовиками вывозят улиток в Амасью, а оттуда — куда бы вы думали? — в Италию! Исчезают заросли, погибают птицы…»
Тосйалынцы нанимаются на строительство канала. Им по пятнадцать лир в день платят. Никто из наших и не вздумал присоединиться к ним. Иногда мне кажется, что люди все охотней занимаются всякими махинациями и жульничеством, потому что видят: честным путем не проживешь. Я это к тому говорю, что на строительстве канала всякие безобразия творятся. Мне рассказывали, как они там ночью тайком заваливают землей вырытые за день траншеи, а на следующий день легко вынимают эту землю и ни за что получают денежки. Разве так можно? Неужели никому дела до этого нет?
Глава нашего государства Сулейман Демирель любит повторять, что он сам родом из деревни. А моему приятелю из Эскикале, у которого я был на свадьбе, довелось как-то видеть Демиреля в Кырыклы, так он говорит: «Не может быть, чтобы Демирель был из нашенских, из крестьян, уж больно дородный он, с такой комплекцией не то что с крестьянским, а и со своим-то делом ему трудно управляться».
Короче, превозмог я себя. Запряг волов, начал вспашку. Вспахал — озимые стал сеять. Думаю, вдвоем с Али управимся. Не с руки мне нанимать трактористов. Вдруг, думаю, придется опять в Анкару ехать, денежки-то и пригодятся.