Избранное
Шрифт:
3
Александра Николаевича давно из заводской книги вычеркнули, а он так и остался оружейником, тянулись в домик Емельяновых на Никольской мастеровые. Приходили просто посидеть, и за советом, и лодку взять — дрова перевезти из-за озера. По воскресеньям бывало особенно людно. Толковали о том, о сем, а больше — про казарменные порядки на заводе, штрафы, сбавку расценок.
В это воскресенье после полудня всем семейством явились Быки — три брата и две сестры. Лет семьдесят настоящая их фамилия — Федоровы — упоминается лишь в официальных бумагах.
Николай говорил вполголоса — по ту сторону забора, под густыми, свисающими на улицу ветвями рябины стояла такая же скамья. На ней отдыхали прохожие, присаживался и младший городовой.
— Вольная каторга у нас на заводе. Отстукаешь четырнадцать часов, приплетешься, поужинаешь, соснешь, глаза протрешь — и опять заступать в смену. Зимой в воскресенье только белый день и увидишь. А человеку природой положено восемь часов на работу и по стольку же на отдых и сон.
— А как унижают рабочего? — продолжал Николай. — В проходной дворники выворачивают карманы, скоро в рот станут заглядывать. — Николай остановил взгляд на Шатрине, как бы спрашивая: «Правильно я говорю?»
Оглаживая козырек фуражки, Шатрин неожиданно резко отозвался:
— Притомился бунтарский дух. На реке Сестре раньше жили свободолюбивые мастеровые. Под батоги ложились, а честь рабочую берегли. Понаехали пришлые, обмельчали и оружейники, покорны, перед чиновником четырнадцатого класса шапку ломаем.
— Обмельчали, ты это серьезно? — спросил Леньков, стройный, всегда подобранный. На завод он и то надевал свежую рубашку и галстук.
— Еще как! — с вызовом бросил Шатрин. — Старики помнят солдата караульной команды, его деда, — он кивнул в сторону Николая. — Вот был человек — с характером, не терпел насилия. Помещик боялся, сдал его в солдаты. В роте на словесности он непочтительно хмыкнул, когда фельдфебель вдалбливал в башку солдатам именование и титулование особ императорской фамилии. Сослали строптивого солдата на Сестрорецкий оружейный. В крепостную пору это был полузавод-полутюрьма.
— Деда своего помню, он-то уж не дал бы себя обыскивать, — крикнул Николай, — а мы за место держимся, вот и глумятся над нами даже дворники.
Всех это задело. Петр Бык, самый старший, сказал Николаю:
— Глубже, в самый корень смотри. Покорность и забитость наша идет от нищеты. В ушах звенит от трезвона про обыски, а о тяжком ярме — ни гу-гу, разве что в сортире, и то шепотом. А что разоряет мастерового? Инструмент! Метчик сломал на казенной работе — покупай у Слободского. Напильник затупился, треснуло сверло — опять спеши к лавочнику на поклон. Иной раз в получку рассчитаешься за инструмент, домой принесешь в кошельке слезы с мелочью.
— Про штрафы помалкиваешь? Чихнешь не так — плати, — вставил Александр Николаевич. Он в холодке чинил мережу.
— Все разом не отменят, а обыски — шут с ними, — защищался Петр.
На что Шатрин горячий, и то отступился от него, лишь в сердцах бросил:
— Попроси начальника, чтобы тебя и при входе на завод дворник обыскивал.
Поликсенья Ивановна вынесла из дома угощение — жбан хлебного кваса мужчинам, а
— Получается: постоять за себя и семью боимся. Здесь на беседе несколько фамилий оружейников — не из последних на заводе, потребуем у администрации: восьмичасовой рабочий день, казенный инструмент, и чтобы по части обысков не унижать…
Затрясло калитку, кто-то за ней злился. Николай замолчал.
— Чужого сатана несет, — буркнул Александр Николаевич. Незаметно вытащив секретный гвоздь, он открыл калитку и накинулся на Сеньку Соцкого, полицейского: — Шкалик опрокинул лишний? Дрянную щеколду не может отомкнуть, любезных моих гостей перепугал. Чего ломишься?
Соцкий был в штатском, брюки навыпуск, голубую сатиновую рубашку перехватил шелковым нарядным пояском. В Сестрорецке мало кто знал, что его настоящая фамилия Прохоров. Прозвище хорошо приклеилось — с год как и в казенных бумагах помощник пристава Косачев писал: «Соцкому. Исполнить», «Соцкому. Доложить…»
— Сборище? — Соцкий хмуро обвел глазами скамью; место Николая, который отошел к сестре Параскеве, в сторонке вышивавшей полотенце, уже занял Леньков. Он, делая вид, что не замечает полицейского, читал вслух стихотворение.
Александр Николаевич не подпускал Соцкого к скамье, нарочно петушился.
«Леньков под негласным надзором, ишь прокламацию под стихи вырядил», — думает Соцкий. Только странно, почему Леньков не прячется, разливается соловьем:
Назови мне такую обитель, Я такого угла не видал, Где бы сеятель твой и хранитель, Где бы русский мужик не стонал.От такой дерзости поднадзорного у Соцкого побагровел затылок.
— С чувством читает, у Ленькова октава приятнее нашего соборного попа, — похвалил Александр Николаевич. — А как ты думаешь, Соцкий?
— Ок-та-ва, — передразнил, заикаясь, Соцкий. — Поликсенью жалею, а то рассчитал бы твои «посиделки» на первый-второй — и в участок, а зачинщика в край, где птицы на лету мерзнут.
— По этапу — смутьяны, а у меня кто на посиделках? — спросил Александр Николаевич у Соцкого. — Поспрошай в конторе, Быки — воды не замутят, берут дни на говение. Ленькова взять: самостоятельный, заведется лишний рубль — тащит не в казенку, а тратит на книжки.
Леньков про себя посмеивается над темным полицейским, читает нарочно громко:
Труд этот, Ваня, был страшно громаден — Не по плечу одному! В мире есть царь: этот царь беспощаден…— Засужу, по Владимирке заскучали. — Соцкий оттолкнул Александра Николаевича, но тот успел удержать его за локоть.
— И барышню, племянницу Авенариуса, строителя Приморской чугунки, тоже в участок. На лужайке у качелей она читала то же самое про царя. Господа офицеры кричали «браво, бис», генерал розы подарил.
— Ошалел! Девицу из благородных в полицию! — Соцкий погрозил кулаком. — Упеку!