Избранное

Кукушкин Василий Николаевич

— А закон? Упекают тех, кто запретные прокламации почитывает, а моих любезных гостей и нас, хозяев, за какую провинку? — спрашивал строго Александр Николаевич.

— Прокламация про царя, запретная, — Соцкий рванулся к Ленькову. — Тряхну, дурь разом изойдет.

Александр Николаевич загородил Ленькова.

— Книжица-то взята из Александро-Невского общества трезвости. И знай, Соцкий, царь беспощадный — не император Николай Второй.

— Так то читали не про нашего самодержца? — смягчился Соцкий и сразу заговорил растерянно: — А про чужих царей

какая нужда злословить, от бога цари.

Приятности от Соцкого в компании никто не ждал. Первыми ушли Быки. Поднялись Шатрин и Леньков.

С пустыми руками как Соцкому возвращаться в участок? Похвалился приставу накрыть на Никольской смутьяново сборище. Злой Соцкий кинулся в дом.

Сделав знак Николаю, чтобы оставался во дворе, Александр Николаевич прошел за полицейским. В большой комнате Соцкий сгреб в охапку книги с этажерки, швырнул на стол.

— Сыскал запретные книги? Только болван на свету такие держит, — неторопливо вразумлял полицейского Александр Николаевич. Открыв обложку, он показал портрет: — Граф, понял, их сиятельство граф Толстой.

— Не слепой, читал и графа, — огрызнулся Соцкий. Он был серым, малограмотным мужиком, но каждое утро на вокзале покупал «Биржевые ведомости».

— Тратишь время, а на что… пригубил бы водочки, приятная, холодненькая.

От угощения Соцкий отказался. Недоверчиво полистав книгу, ушел.

Заговорила Поликсенья Ивановна:

— Неспроста водку не выжрал, озлобился Сенька, жди беды.

Предчувствие не подвело Поликсенью Ивановну. Она проснулась ночью, в четвертом часу. Разбудили ее подозрительные шорохи на улице.

— Бродяги шнырят, до нас черед дошел, позавчера у Ахропотковых погреб очистили. Пугани из ружья, — Поликсенья Ивановна растолкала крепко спавшего мужа.

Александр Николаевич натянул холщовые штаны, сорвал со стены берданку — и к окну.

— Бродяги рангом выше лезут через забор, — сказал он. — Эка, и Соцкий перемахнул. Норовят врасплох застать.

Повесив ружье, Александр Николаевич скинул штаны и юркнул с головой под одеяло, оставив щелочку. Над занавеской сперва показалась заломленная фуражка, затем — усатая физиономия Соцкого. Он прильнул к стеклу и подал знак рукой, городовые усердно забарабанили в дверь.

Откинув одеяло, Александр Николаевич сделал вид, что не узнал Соцкого, погрозил кулаком, заругался.

— Перепили, прохвосты, баламутите, ни днем, ни ночью нет покоя людям.

— По предписанию петербургского губернатора! — кричал Соцкий, тыкая в стекло бумагу.

Александр Николаевич открыл форточку, сказал:

— Днем не натешился, гостей разогнал. До пристава дойду, пожалуюсь.

— С обыском, предписание из Петербурга, — кричал Соцкий.

— Вот те на, из Санкт-Петербурга, — простодушно заговорил Александр Николаевич, — за что же честь такая!

— Пошевеливайся, старый притворщик, открывай, не то побежишь плотника нанимать, — пригрозил Соцкий.

— Валяй, бревном сподручнее, у баньки лежит, — советовал серьезно Александр Николаевич.

Мастеровой,

отлученный от казенного завода, глумился, но младшие городовые, верно, переусердствовали. Соцкий прикрикнул на них и, отмахнув шпингалет, влез в окно.

— В доме все глухари? Полиции не открывают! Поворачивайся, живо, — приказал Соцкий.

— На полюбовницу покрикивай, — рассердился Александр Николаевич. — Бумагу под сургучной печатью от земского имею, летучим ревматизмом страдаю, вот обуюсь и отопру.

Он нарочно громко пререкался с полицейским. У старшего сына могло оказаться оружие и брошюры. Совсем недавно принес листовку — знаменитую речь на суде Петра Алексеева о тяжелом и бесправном положении рабочих в России. Николай давал читать листовку товарищам, а вот успел ли спрятать ее? За такую листовку и на каторгу сошлют.

Сунув ноги в женины валенки. Александр Николаевич открыл дверь. В сени ввалились городовые и понятой, еще не протрезвившийся слесарь из штыковой мастерской.

Понятой приютился на кухне: совестно пособлять полиции. Городовые отправились на вторую половину дома. Соцкий остался в большой комнате. Он начал обыск с комода, резко сдвинул вышитую скатерку, на пол посыпались слон с качающимся хоботом, матрешка, шкатулка, мраморное яйцо, клубок шерсти.

Увидев на полу разбитую шкатулку, Поликсенья Ивановна кинулась с кулаками на Соцкого.

— Бьешь, злодей, сам наживал? — крикнула она, всегда тихая, ровная.

— Камень не проймешь ни слезой, ни руганью, — оттащил мать от полицейского подоспевший Николай.

Соцкий побаивался старшего сына Емельянова, вызвал на подмогу городового. Перетрясли они постель.

Из комнаты младших детей городовой принес Соцкому самодельную тетрадь и тоненькую брошюру.

— Крамола, в сундуке всяким тряпьем заложены, — с придыханием в голосе докладывал городовой.

У Соцкого был редкий нюх на нелегальную литературу — на ощупь определял запрещенную. Полистав тетрадь, он взялся за брошюру, затем насмешливо сощурил глаза, сказал:

— Бумага благородного сорта, бунтовщики печатают свои подстрекательства на курительной и дешевой.

Закончился обыск, разорены постели, выброшено на пол белье, под ногами хрустят стекляшки бус. Но крамольной литературы и револьверов полиция не нашла.

4

С мороза в доме показалось Николаю жарко, снял фуфайку.

Отца он застал за необычным занятием. Александр Николаевич, благостный, сидел в красном углу, часто макал перо в пузырек с чернилами, что-то писал. Напротив, подперев кулаком подбородок, наблюдал за ним Лапотков, глубокий старик с патриаршей бородой. На столе лежала медаль золотая на анненской ленте.

— Спервоначалу был пожалован мастерский кафтан, затем медаль. Награды и пенсии от казны даны за усердие и прилежание. Давно ли самого отставили от завода — все забылось, все поросло. Лешке, моему внуку, ходу не дают, — тяжко вздыхая, медленно говорил Лапотков.