Избранное
Шрифт:
— Брось ломаться, поболе сотни крашено, выбирай самые красивые, — уговаривал Александр Николаевич. Придвинув к себе лукошко, он случайно выглянул в окно, выругался: — Несет нелегкая Артема-лавочника.
Артемий Григорьевич, пятясь в раскрытую калитку, тащил за собой Лизу. Во дворе он трижды поцеловал девочку, подарил шоколадное яйцо и вдобавок бросил ей в подол горсть пестрой карамели.
Лавочник вырядился в новую тройку, неразношенные сапоги скрипели на весь двор.
— В полиции Артемий не служит, а от греха схоронись, — Александр
Похристосовался Артемий Григорьевич с хозяином в сенях, шумно ввалился в комнату, под восемью пудами тяжко скрипели половицы.
— С праздником, — глыбой он надвинулся на хозяйку, — христос воскресе.
Поликсенья молча выставила из буфета графин и закуску.
— Уговор, одну рюмку выпью по случаю воскресения христова, хотя в Невско-Александровское общество трезвости и не скоро подписку отнесу. Гости любезные не выдерживают еще со мной компании, а сегодня, признаюсь, страшусь, начну прикладываться — не обойду родных и знакомых, а ведь в обиде никого не должен оставить.
От угощения быстро захмелел Артемий Григорьевич, заговорил строже:
— Как другу сердешному говорю — дом твой, Николаич, крамольным называют.
— На чужой роток не накинешь платок. Но я никого не убил, не ограбил, — рассудительно защищался Александр Николаевич. — Живу на виду, люднее Никольской площади у нас и места не сыскать. А злых людей поразвелось, болтают всякое и про вас, — будто безразлично заговорил Александр Николаевич, — барышня, мол, Наташа, что живет у жены статского советника, никакая-де не племянница… Банщик Слободской плетет несуразицу: умыкнул, мол, Артемий Григорьевич из женского монастыря сию девицу.
— Ах, люди-люди, — бабьим голосом запричитал Артемий Григорьевич, но быстро опомнился, заговорил вызывающе: — Метрическую Натальи напоказ Слободским не вынесу. К чистому грязь не пристанет. Язык паршивый у банщика, дай срок, прижму его, — погрозил Артемий Григорьевич. — За молоденькую монашку кто грехи замаливал и куш отвалил на приютских детей?
— Напраслину возвели. Эх, люди! — сочувствовал Александр Николаевич. — Банщик, выходит, сам фигли-мигли девице строил?
Артемий Григорьевич радостно закивал головой.
— Вот ты молодец, не веришь россказням про меня, потому я и хочу как брата родного тебя предостеречь. — Артемий Григорьевич отстегнул пуговицу на рубашке, вытащил большой серебряный крест на цепочке. — Христом заклинаю, порви с царевыми супротивниками, прислушайся, люди состоятельные дом твой красным зовут, срам.
— Святая церковь красный цвет славит. Какого цвета яйцо Мария Магдалина поднесла царю Тиверию? — спросил Александр Николаевич, и сам ответил: — Красное — символ гроба господня и пролитой Христом крови. Так в священном писании сказано.
Начитанность собеседника привела в замешательство Артемия Григорьевича, но купеческая спесь не позволила ему признаться, что он впервые слышит про этого Тиверия.
— На Руси свои цари, твой Тиверий мне не указ, — заспорил он. —
— Нескладно получается, — возразил Александр Николаевич. — Нечистый что, другого цвета не мог выбрать?
— Твой красный цвет от нечистого, — настаивал Артемий Григорьевич. — Не себя, так девок хоть бы пожалел. Завидные парни избегают емельяновских невест, зажиточные родители не хотят родниться, — на примете ты у полиции. Хорохориться тебе не пристало, в сундуках любезной Поликсеньюшки вместо приданого лоскут и трехкопеечное тряпье. Известно, с какими мучениями спихнули старшую. Не якшались бы с отступниками этими, демократами, бога бы почитали, и все бы было, как у людей. Скоро Лизанька заневестится, в богатый дом бы взяли, всем девка хороша. Время-то, Николаич, не дрыхнет барином, оглянуться не успеешь — младшая на выданье.
— Выйдут дочки и без приданого. Купоны с капитала не стригу, мережи и сети кормят. Сам забыл, когда и рассчитали с казенного.
— Позаросло то быльем, бог простит. — Артемий Григорьевич взглянул на горевшую лампаду, перекрестился. — Можно и похлопотать, чтобы взяли обратно на ружейный, аттестацию дадим от общества. Кучумов, Ферапонт, я…
— Избавь, — твердо сказал Александр Николаевич.
Артемий Григорьевич понял: не убедить Емельянова с рекомендацией купцов вернуться на завод.
— Желания не имеешь, неволить не люблю, человек сам себе хозяин. А относительно девок не пренебреги душевным советом.
Проводив лавочника за ворота, Александр Николаевич снял веревочку со щеколды.
Николай уже находился в большой комнате, задумчиво вертел на столе крашеные яйца.
— Спесивый гусак, а туда же, в спасители. Надумал Емельяновых в свою веру обратить, на путь истинный направить, — посмеиваясь, говорил Александр Николаевич. — Живем не так, ходим не так, девок замуж порядочные не возьмут, — из красного дома они и старший брат ссыльный.
— Дом Емельяновых давно полиции глаза мозолит, — задумчиво сказал Николай. — Что ж, отец, кому-то нужно начинать. А то, что красным зовут, — даже хорошо. Это цвет жизни.
Поликсенье Ивановне не сиделось на кухне, принесла Николаю узелок.
— Поугощаетесь дома, пасха не из покупного творога, студень — за уши не оттащишь, — нахваливала она.
Дома своя пасха, а мать нельзя обидеть. Николай положил руку на узелок, сказал отцу:
— Лодка рассохлась, в моем положении не постолярничаешь.
— И не отдохнешь? Опять в Финляндию пойдешь? — спросил Александр Николаевич. — Соскучилась Надя, ребятишки.
— Боевики торопили нас бежать из ссылки. Не все ведь на себе через границу пронесешь, — сказал Николай.
— Когда надо, бери лодку, не спрашивай, челн просмолил, на нем похожу, — сказал Александр Николаевич. — В случае чего меня позовешь, залив и берега получше тебя знаю. Можно и Василия прихватить, без тебя зимой ездил он с Иваном в Финляндию, вывезли тюк литературы.