Избранное

Кукушкин Василий Николаевич

Николай торопливо натянул штаны, выскочил из комнаты. В коридоре к стене жалась хозяйка в длинном теплом халате, держа перед собой ночник.

— Сама испекла. — Хозяйка подняла к свету холщовый мешочек. — Обет дала: в каждом монастыре, куда зайдете помолиться, первому встречному нищему дадите просвиру, второму — копеечку, третьему — грош.

Запах свежей печеной булки шел из мешка. У Николая слюнки потекли — на ужин были пустые щи без хлеба.

— Христову молитву в каждую просвирку запекла, — говорила хозяйка, —

умаялась.

На рассвете ее постояльцы, выпив по кружке чаю и поев просвирки, выбрались из дома. Едва они перешли Волхов, как их окликнул городовой. Он заскучал в ночном обходе и был настроен миролюбиво, приняв ссыльных за крестьян-отходников, — много их шло через Новгород.

— Подряд выгодный отхватили?

— Кто знает, — бурчал Николай, — контора фарфорового завода Кузнецова наняла лес валить.

— Сулят златые горы, сытые харчи, — отозвался Поваляев, — а возьмут и обманут.

— Приказчики люди дошлые, — сказал городовой. Он ни на шаг не отставал от ссыльных.

«Не хитрит ли страж, могла выболтать хозяйка про богомолье, — забеспокоился Николай. — Как отвязаться от неприятного попутчика? Придется зайти в трактир».

Миновали звонницу Софии, городовой юркнул в низкую дверь в стене, помахал с порога.

Поваляев поправил пилу, соскользнувшую с плеча, весело острил:

— Из ссылки бежим, хозяйка просвирок с молитвами напекла, городовой ручкой машет.

— И кандалы он при случае наденет, не опечалится, — хмуро бросил Николай.

За полтинник и пачку махорки проводник довез ссыльных в товарной теплушке до Чудова, а там они пересели на почтово-пассажирский поезд, следовавший в столицу.

Ордын не пустил их в Сестрорецк.

— Жить будете в Финляндии. Домой наведывайтесь по одному, — сказал он. — Приехали в горячее время, литературу и кое-какое оружие требуется переправить через границу.

Прямо с явочной квартиры Николай, Анисимов и Поваляев проехали на Финляндский вокзал.

24

Над весенним Разливом плыла мелодия басистого колокола. Александр Николаевич прислушался.

— Наш Петр и Павел, — сказал он с гордостью.

В густой бас степенно вплели мелодии средние колокола, заспешили, затараторили малые.

— И Николай Чудотворец…

— Пасхальное представление, — отозвался Николай, правя бритву на солдатском ремне.

— Перезвон благостный, согревает душу, — убеждал Александр Николаевич.

В церковь он ходил редко, обряды же соблюдал строго, в великий пост не ел скоромного, говел, а детей не приневоливал.

— В Новгороде музыка так музыка, заслушаешься, — заспорил Николай. — Из Парижа, Лондона приезжают слушать. На граммофонную пластинку звон записали.

— Чего же сбежал с новгородских харчей?

— По сведениям уездного исправника, сестрорецкие обыватели Емельянов, Анисимов и Поваляев

до сих пор отбывают ссылку и ни в чем предосудительном не замечены.

— Артисты, — похвалил сына и его товарищей Александр Николаевич, но предупредил: — Смотри, городовым на глаза не показывайся. В суровской лавке Андрея встретил, просил быть поосторожнее.

Побрившись, Николай вышел на кухню, мать полила ему из ковша над бадьей. Причесавшись, он надел темно-синюю отцовскую рубашку.

— Обождал бы дотемна, нарвешься, праздник, а Соцкий чего-то крутится у задней проходной, с нашей Параскевой полез христосоваться. И в дом приплетется за угощением, ни стыда у этого полицейского, ни совести.

— Встретимся на узкой тропинке, ребер не досчитает, — погрозил Николай. — Скольких наших переселил в тюрьму, отправил на каторгу и в ссылку.

— В масленую и твоего батьку в участке держал, люди блины со сметаной ели, а я хлебал баланду, — сердито заметил Александр Николаевич.

— А полицейскую ищейку в дом пускаешь. — Николай в сердцах ударил кулаком по столу. — Шкодит он, а ему даровое угощение ставят. Эх, люди! Царской водки его милости Соцкому бы поднести в ковше.

— Не заходись. Угощение подношу с хитростью. Ноговицын за это хвалил. Хмельной дурашлеп Соцкий кое-что и выболтает. К Матвеевым собралась полиция нагрянуть с обыском, я их опередил, винтовки, казну партийную припрятали. А кто разузнал, что черносотенцы собираются спалить Лафера у перепада и на Задней улице Чертиса? Наши едва подоспели, оба дома уже были облиты керосином, оставалось спичку бросить. Вам-то, дружинникам, худо, что я полицейского прохвоста в доме привечаю? — повысил голос Александр Николаевич. — Я спрашиваю, худо?

Из кухни выглянула испуганная Поликсенья Ивановна.

— В светлый христов день перебранку затеяли, — сказала она, — будня не дождетесь.

— Иди, мама, к себе, черт попутал, брякнул батька про Соцкого, я и сорвался, — успокоил мать Николай.

— И как земля носит такого Искариота. — Поликсенья Ивановна поднесла к глазам край передника. — Тебя упек, Наденьку с ребятами обездолил, и все сатане неймется. Ваську под глазом держит, к старому подбирает ключи, а он с ним тары-бары-растабары. Специально на рябине водку настаивает.

Александр Николаевич сощурил глаза и сделал из пальцев озорную фигу.

— Не той пробы ум у Соцкого, чтобы сермягу с бубновым тузом на меня напялить.

Николаю предостеречь бы отца — хитер Соцкий, да побоялся — опять заспорит, мать расстроится. Перевязав пояс, он взял из лукошка крашеное яйцо.

— Бери на всю ораву, с Наденькой за меня похристосуйся: чую, не выбраться мне на пасхе в Новые места, — сказала Поликсенья Ивановна.

— Все лукошко забрать не могу, день только начинается, сколько гостей еще к вам нагрянет, считай одних Быков семеро, — отказывался Николай.