Избранное
Шрифт:
Я не пишу стихов. Когда-то я пыталась это делать, но увидела, что у меня ничего не получается, и оставила это занятие. Я не умею петь, как Хонг Лай, не знаю столько стихов, как Нен, не сочиняю их, как это делает Хоанг. Лучше всего ему удавались забавные шутки и пародии. Я одна была лишена каких-либо талантов.
Меня вдруг охватила какая-то тревога, какое-то необычное волнение… Белый цвет… повсюду белый цвет… Меня поднимало на волнах и несло в белый простор…
Я с трудом доползла до угла камеры, где прятала свои заколки, пошарила и нашла их. Потом села, уперевшись спиной в стену, и с трудом подняла руки, чтобы заколоть волосы.
Передо мной плыли белые буквы, слагаясь в строки…
ЯВ памяти всплывают далекие дни детства: я иду из школы домой, подобрав подол белого платья, я бегаю и ловлю белые лепестки, что кружатся в воздухе, облетая с цветущих деревьев… А потом я приехала в Сайгон, стала учиться в школе, работать в ученической подпольной организации… Я вижу себя всегда в своем белом платье, неизменном и любимом… Вот я еду на велосипеде через мост Тхинге, чтобы встретиться с Хоангом, и ветер развевает подол моего белого платья… И в день ареста, когда меня остановили на улице и втолкнули в машину, я тоже была в своем белом платье… Вот почему, наверное, во время пыток перед моими глазами неизменно белый цвет…
Но врагу не запачкать — надежду оставьте! — Нашей гордости символ — белое платье…Строки одна за другой возникают на черной стене камеры, и буквы, отчетливо белея, сверкают на мрачном фоне. Я лежу ничком, вытянув руки. И снова волны уносят меня в небытие…
Не знаю, сколько времени была я без сознания, только откуда-то издалека, сперва совсем неясно, потом все отчетливее и отчетливее донеслись слова: «Уж наступала осень… когда двадцать третьего… мы поднялись по зову родины…» — они звучат все громче…
Это голос «восьмого»! Еще одна ночь прошла. Неужели снова утро?
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Я вернулась в лагерь Ле Ван Зует. Возвращение было совсем не похоже на мое первое появление здесь. Тогда, несмотря на весь мой опыт революционной работы, я не избавилась еще от беспечности и беззаботности, свойственной молодости. После пыток в секретной тюрьме (так называемый объект П-42), меня отправили в больницу Текуан [31] , потом в главное полицейское управление, затем снова в П-42, а оттуда в тюрьму Задинь, после — в лагерь Тхудык. Прошло немногим более года, пока я, миновав все камеры, пытки, издевательства, не вернулась в лагерь Ле Ван Зует.
31
Больница для заключенных, находившаяся в Сайгоне, по существу, та же тюрьма. (Примеч. автора.)
Больше года — а как будто целая жизнь позади! За это время я узнала все способы истязаний, не раз была на грани жизни и смерти. Меня помещали в камеру к уголовникам, страдавшим заразными болезнями, я не раз видела смерть товарищей, замученных пытками. Но куда бы ни бросали меня палачи, я всюду участвовала в борьбе заключенных, за что, разумеется, получала дополнительные наказания, однако это не останавливало меня.
В тюрьме Задинь меня приняли в партию.
В нашу молодежную организацию меня принимали дома, в комнате моей матери, а в партию — в тюремной камере.
Это было второго сентября шестьдесят первого года.
Подготовку к приему в партию мы тщательно продумали. В нашей камере — а меня к тому времени перевели в общую камеру — были дежурные, которые менялись в течение ночи. Впрочем, камера была настолько тесной, что сразу всем лечь не хватало места.
Когда у нас дома меня принимали в молодежную организацию, я помню, мы втащили на кровать деревянный сундук, покрыли его куском ткани, поставили вазу с бумажными цветами, а рядом, на стене, повесили сделанный мною флаг и портрет Хо Ши Мина. Теперь же на цементном полу камеры поставили перевернутое жестяное ведро и накрыли его точно так же куском ткани. Так же, как и у меня дома, были бумажные цветы — мы сделали их для концерта, а потом сохранили для этого торжественного случая. Из обрезков красной и желтой ткани, которые нам удалось утаить от охраны, мы сделали нечто вроде флага — красного, с желтой пятиконечной звездой посередине, а фотография президента Хо Ши Мина у нас тоже была, ее хранила одна из заключенных — Хоа.
После ужина я тщательно умылась, надела чистое платье. Церемония приема состоялась при свете едва тлевшей коптилки, которую мы с Хоа тщательно прикрыли, чтобы свет не привлек внимания охраны.
В мрачной тюремной камере, где в невообразимой тесноте сидели и лежали заключенные, при свете крошечной коптилки меня принимали в партию. Где-то далеко были улицы, залитые ярким светом, машины, с шумом несущиеся по вечернему городу, — все это воспринималось сейчас, как чужой и далекий мир. А здесь, в тишине, которую лишь изредка нарушал чей-то вздох или стон, называли имена товарищей, рекомендовавших меня в партию: Лыонг Тхи Хоа — она сидела рядом со мной, — и Ут Данг — это имя я услышала впервые.
Лыонг Тхи Хоа была намного старше меня, но когда мы впервые встретились с ней в главном полицейском управлении и я назвала ее «тетушка Хоа», она засмеялась и сказала, что предпочитает, чтобы ее называли «сестра Хоа». Она раньше преподавала в школе Дыкчи. Я немало слышала о Хоа и знала, что арестовали ее давно.
…В П-42 я тяжело заболела, температура поднималась с каждым днем все выше, и меня перевели в больницу Текуан. Когда я немного поправилась и начала ходить, меня перевели в главное полицейское управление. К тому времени я уже привыкла к тюремной жизни, где между людьми складываются особые отношения, особое взаимопонимание. Едва я переступила порог камеры в главном полицейском управлении, как со всех сторон послышались возгласы:
— Смотрите, новенькая!
— Новенькая прибыла!
Женщины окружили меня и, не обращая внимания на старосту и полицейских, засыпали вопросами.
— Ты откуда прибыла?
— После болезни, наверное?
— Как себя чувствуешь?
Все шумно радовались, но несколько женщин, увидав, что лицо мое покрыто язвами и коростой и к тому же намазано мазью, торопливо отошли в сторону. Тут-то я и заметила опрятно одетую женщину лет сорока, она пристально и благожелательно смотрела на меня. Это была Лыонг Тхи Хоа. В первый момент, когда все меня окружили, стали тормошить и расспрашивать, она не подошла ко мне и молча наблюдала за мной издали, но потом Хоа помогла мне устроиться и очень внимательно и заботливо отнеслась ко мне. «Сестра Хоа», как звали ее здесь, подробно расспросила, где и как меня арестовали, о чем меня спрашивали на допросах, потом она рассказала мне о здешней тюрьме. Когда в нашей камере создали группу художественной самодеятельности, Хоа предложила участвовать и мне.