Избранное
Шрифт:
Снова я встретила Лыонг Тхи Хоа в тюрьме Задинь — ее привезли сюда вместе с другими заключенными из главного полицейского управления. Хоа быстро освоилась и здесь. Она поручила мне следить за питанием бригады, куда входило четырнадцать женщин. Затем по ее заданию я организовала художественную самодеятельность, а потом меня включили в лагерный комитет. Все мое время теперь было занято, и я каждую минуту ощущала поддержку моей старшей подруги, ее добрый, сочувственный взгляд. Она часто говорила со мной о партии, разъясняла мне устав.
И вот наступила эта долгожданная ночь. Хоа сидит рядом. Она одна из рекомендующих и в то
Услышав фамилию второго рекомендующего, я удивленно посмотрела на Хоа. Кто он такой, этот Ут Данг? Хоа засмеялась и еле слышно прошептала:
— Разве ты его не знаешь? Это товарищ Там с «острова» П-42.
…Товарищ Там с «острова»! Тот самый, который пел запомнившуюся мне песню. Я словно вновь услышала: «Уже наступала осень, когда двадцать третьего мы поднялись по зову родины…» Эта песня будила меня по утрам, она проникала сквозь стены, сквозь толстые двери, она вселяла бодрость и веру, поддерживала меня, когда я приходила в себя после жестоких пыток.
Я помнила, как Там смотрел на меня, когда я в сопровождении тюремщиков проходила мимо «острова». Его взгляд призывал к мужеству!
В П-42 мне рассказывали, что раньше Там был разведчиком, но уже более двух лет находится в тюрьме. Если других заключенных перевозили с места на место, то его намертво приковали к этому «острову» секретной тюрьмы П-42. Надзиратели побаивались Тама и не осмеливались кричать на него, когда он распевал на своем «острове» песни.
Когда я во второй раз попала в П-42, меня посадили в камеру, которая находилась во внешнем ряду, прямо напротив «острова», где сидел Там. Я довольно быстро освоилась и из своей камеры свободно разговаривала с ним. Товарищ Там расспрашивал меня о семье, об учебе и о том, как меня арестовали, об условиях в больнице Текуан и в главном полицейском управлении. Он объяснил, что меня вернули сюда, потому что ничего не добились на допросах, и что я должна и впредь держаться так же стойко.
Однажды надзиратель вел Тама мимо моей камеры. Надзиратель шел впереди, а Там за ним следом. Дверь моей камеры была чуть-чуть приоткрыта, я не удержалась и тихо спросила:
— Как здоровье?
Он ничего не ответил, но когда возвращался обратно, сунул под дверь свернутую в трубочку записку. Я схватила ее, развернула и прочитала:
«Будь осторожнее!»
Это был дружеский совет, но я восприняла его как суровый наказ и запомнила на всю жизнь…
Оказалось, что товарищ Ут Данг внимательно следил за моим пребыванием не только в П-42, но и в больнице Текуан, и в главном полицейском управлении, в тюрьме Задинь. И вот теперь он вместе с Хоа рекомендует меня в партию.
В эту ночь передо мной как бы открылся другой мир, совершенно непохожий на мир тюрьмы, погруженной в тяжелый сон. Я вновь услышала далекий голос товарища Тама, его песню, которая неслась, преодолевая расстояния и преграды, вновь вспомнила Хоанга, первого человека, который заговорил со мной о партии. Вспомнила я и дядюшку Фана — это он сказал, что в жизни человека есть три важнейших момента: вступление в партию, создание семьи и час смерти. Когда я попала в тюрьму, то не раз думала о смерти и решила, что, если придется умереть, я умру достойно. Но я выжила и сделаю все, чтобы быть достойной звания коммуниста.
Наконец я узнала, почему
Он не ошибся. Действительно, меня не заставили долго ждать и почти сразу вызвали на допрос. Но теперь меня допрашивал уже не майор Кхам, а Черный Тхань. Увидев меня, он выплюнул кусок бетеля и грубо спросил:
— Ну как, будем сегодня говорить? Согласна работать с нами?
Я вспомнила советы товарища Тама и ответила:
— Я снова прошу вас отпустить меня домой, чтобы продолжать занятия в школе…
— Ишь чего захотела!
Последовал удар — я очутилась на полу. Тхань заорал, чтобы я немедленно поднялась. Но как только я поднималась, он снова сбивал меня с ног. Перед глазами все кружилось и плыло, я ничего не видела, кроме груды палок в углу комнаты, и не различала никаких звуков, кроме ударов, которые сыпались на меня. Потом эти удары стали почему-то гулкими и громкими, казалось, били не меня, а кого-то другого. Боль наполняла тело, она была всюду, она словно окружала меня со всех сторон. По лицу текла кровь, не знаю, сколько крови было пролито на сей раз. Я была в полуобморочном состоянии и только чувствовала, как что-то давит мне на уши и нос. Мне казалось, что от напряжения что-то вот-вот лопнет внутри. И тут Черный Тхань крикнул:
— А ну, посмотри-ка сюда!
Он повернул меня лицом к двери, ведущей в соседнюю комнату, и я узнала ту самую комнату, куда меня привели тогда, в первый раз, чтобы я услышала, как пытают человека.
Вдруг дверь открылась, и из глубины комнаты появилась какая-то белая фигура. Я вглядывалась в лицо вошедшего. Оно было знакомо, только я никак не могла вспомнить имя этого парня. Да это же Дык!
— Кто это? — спросила я.
Черный Тхань в ответ только грубо выругался.
Я напрягала все силы, чтобы получше разглядеть Дыка, но видела перед собой лишь белое привидение.
Меня развязали и посадили на стул. Я не сводила глаз со стоявшего в дверях человека. Да, это был он, Дык! Полицейские втолкнули Дыка в комнату и подвели ко мне. Видимо, каждый шаг давался ему с трудом, он приблизился ко мне и вдруг отшатнулся: глаза Дыка были широко раскрыты, лицо бескровно, губы дрожали. Он сделал шаг назад и прислонился к стене.
— Ну, узнаете друг друга?
Я окончательно пришла в себя. В голове пронеслось: о чем Дык мог рассказать им? Я была убеждена, что мать Дыка не посвящала сына в наши дела.
Когда было принято решение отметить день рождения Национального фронта освобождения, учащиеся и студенты использовали для этой цели самые различные формы: привязывали листовки к воздушным шарам, пускали по реке плоты с плакатами, привязывали к лапкам голубей листовки и флажки. Мать Дыка получала и хранила флажки и листовки, присланные из освобожденной зоны, но, по-видимому, ничего не говорила об этом сыну.
Но если Дыку ничего не было известно о нашей деятельности, о чем же он мог рассказать в полиции? Что он знал? Знал только, что меня не было несколько дней в Сайгоне. Но ведь я сказала ему, что ездила в Биенхоа навестить больную бабушку. И все-таки меня охватила тревога. Тревога и ярость! Мне хотелось громко крикнуть в лицо Дыку, что он жалкий и подлый трус, что теперь он не смеет смотреть мне в глаза!