Избранное
Шрифт:
Америка. Наверно, Маколей и его виги немало способствовали ее подъему. Особенно памятен для меня этот разговор тем, что я услышал из уст моего собеседника имя, которое мне до тех пор не встречалось: Токвиль. Но книги — латинские, греческие. Ни греки, ни римляне в глаза не видели Океании. Они были плохими мореплавателями, особенно римляне. Тут все дело в количестве. Количество помешало бы древним полюбить Океанию. Это не подлежит сомнению. Количество грандиозное. И качество — качество тоже не подлежит сомнению. Вот в чем суть. С этими словами (которые я нашел очень остроумными и поспешил выразить восхищение) он вдруг улыбнулся, открыто посмотрел мне в глаза и, встав, позвал пройтись с ним вдоль берега. Он шел по песку в толстых ботинках, высоко поднимая ноги, словно перешагивая невидимые преграды, а когда мы, свернув в переулок, остановились у его калитки, он пригласил меня проводить его до крыльца. Жены, он полагает, дома нет, однако ручаться нельзя. На веранде он попросил меня подождать. Было слышно, как он роется среди каких-то вещей в доме и при этом разговаривает, но сам с собой, насколько я мог разобрать. А потом он снова вышел на веранду, улыбаясь и обтирая рукавом пыль с трех толстых томов в кожаных переплетах. Он подарил мне «Историю» Юма, и за
«Весной 1775 года я заболел расстройством кишечника, которому поначалу не придал значения, но которое со временем, как я и подозревал, обрело характер неисцелимый и смертельный. Теперь, как я полагаю, осталось уже недолго. Болезнь причиняет мне совсем мало страданий; и что особенно странно, хотя телесные мои силы на исходе, духом я остаюсь неизменно бодр, и если бы мне сейчас пришлось выбирать, какой период моей жизни я хотел бы пережить вторично, я бы, наверно, указал именно на последний. Я сохраняю прежнее рвение к занятиям и прежнюю склонность к веселому обществу. К тому же я полагаю, что смерть человека шестидесяти лет урезает лишь несколько лет мучений и немощи, и, даже различая признаки того, что моя литературная слава наконец готовится воссиять ярким светом, я сознаю, что радоваться этому мне пришлось бы недолго. Трудно быть более, нежели я в настоящее время, отрешенным от жизни».
Больше мы с этим человеком ни разу не разговаривали, хотя время от времени он встречался мне на улице (все так же высоко переступая невидимые преграды), и казалось, вот-вот, еще взгляд, и он меня признает. Через несколько лет он умер, и потом я из разных источников слышал о нем рассказы. У него были «сложности с женой», которую он намного превосходил годами; перед тем как жениться, он бродяжничал, промышлял добычей окаменелой смолы и пристрастился к бутылке, но был «спасен» англиканским епископом. Говорили также, как обычно в таких случаях, об его «оксфордском образовании» и о «связях в обществе» — недаром же он получил пасторский сан. Но я верил, что благодаря одному разговору на пляже знаю о нем больше, чем рассказывали в городе. Он был книжником вопреки обстоятельствам, и это делало ему честь, но я тоже считал возможным гордиться своим намерением писать книги, которые будут когда-нибудь выставляться в витринах. Я не сомневался, что он знал классиков и классические языки, но я лично сам задумал стать «классиком» сегодняшнего дня.
Но вот я отложил Маколея — настало время начинать работу в дорожной бригаде. Нас было в общей сложности человек двадцать пять. Работы иногда происходили за много миль от дома, поскольку район наш занимает большую территорию вдоль побережья, а денег на автобус у меня не было, и обычно я туда и обратно шел пешком. Все это мне очень нравилось, но надо было позаботиться о таком устройстве жизни, чтобы регулярно писать, да еще кормиться на какие-то несколько шиллингов в неделю. Тут-то мне пришлись кстати дядины уроки по домашнему хозяйству. (Помню, я один раз пожаловался ему, что у нас кончилась ячневая крупа, и он самым суровым тоном ответил: «А мне-то ты зачем об этом говоришь?» — то есть почему я должен об этом помнить! Возьми и запиши. С тех пор я, всю жизнь сам занимаясь хозяйством, обязательно все записываю и составляю списки того, что мне нужно.) Настроение у меня было приподнятое еще и потому, что я ожидал известий от лондонского издателя, которому отослал свою рукопись; что бы там кто ни говорил, а я выполнил поставленную перед собой задачу — написал роман в семьдесят тысяч слов с лишком. Но я отлично сознавал, что для достижения моей цели мне необходима строжайшая самодисциплина — каждый божий день я должен садиться перед чистым листом бумаги, который через несколько часов, когда я встану из-за стола, будет исписан словами и предложениями, представляющими интерес для других людей, для тех, кто станут моими доброжелательными и умными читателями.
Роман, который я сумел дописать до конца, был для меня, по сравнению с прежними, более короткими сочинениями, бесспорно, шагом вперед: я доказал себе, что способен воображать — сочинять и комбинировать; и сырой жизненный материал, с которым я имел дело, начинал у меня блестеть и переливаться. От «копирования» реальности, так меня сковывавшего, я теперь отказался, думалось мне, навсегда. Раньше я работал, как бы оглядываясь назад, стараясь описать прошлое людей, которых знал лично (может быть, в качестве объяснения их теперешнего состояния). Я думал, что чем больше фактов мне о людях известно, тем лучше.
Теперь же я нуждался только в легком намеке, а остальное предоставлял дорисовывать приведенной в действие фантазии. Один день я набрасывал только ключевые слова, а на другой перечитывал их и, давая волю воображению, компоновал и добавлял живые и яркие вымышленные подробности. Главное — это терпение и строгая логика, неотвратимо ведущая от одного к другому. И так надо усидчиво трудиться день за днем, час за часом, покуда не ляжет на стол добротно сработанная вещь — книга, сочинение, плод вымысла.
Именно этими правилами, хотя еще и не сформулированными, я тогда руководствовался, работая над романом. Я подолгу увлеченно составлял и переиначивал предложение за предложением, как ребенок, сооружающий песочные замки на морском берегу; в те дни, когда дело шло особенно гладко, я был наверху блаженства, в моей взрослой жизни ничто не дарило мне такого восторга, как литературное творчество, хотя с ним было связано и немало мучений.
Однако теперь я с грустью вспоминаю, что, несмотря на строгую трудовую дисциплину, я в ожидании ответа от лондонского издателя за несколько недель ничего мало-мальски путного не написал. Почему-то я решил (аргументов сейчас не припомню), что следующий роман напишу в форме дневника. Правда, много позже я убедился, что задачи, вытекающие из такого замысла, мне действительно по плечу, однако тогда я еще понятия не имел, в каком виде предавать бумаге то, что приходило в голову, а может быть, главная трудность была в сюжете. Центральной фигурой должен был послужить мой дядя, и я ошибочно решил, что раз наша совместная жизнь еще свежа в моей памяти, значит, самое время пустить ее на создание литературного произведения. С грустью также
Любопытно, что, несмотря на бесчисленные издательские отказы, к которым я вполне привык, несмотря на то что, придирчиво перечитывая каждую написанную мною страницу, я всякий раз находил, что еще не достиг того уровня, к которому стремился, я тем не менее за четыре года ни на миг не усомнился в том, что смогу, если буду настойчив, рано или поздно создать доброкачественное произведение, помеченное знаком моей индивидуальности. Между тем дело еще затруднилось, потому что долго вести совершенно замкнутую жизнь в родительском летнем домике мне не пришлось. Я не очень общителен по характеру, но люди меня интересуют, особенно представители менее привилегированных групп, поэтому я вскоре познакомился и подружился со многими из моих безработных товарищей по бригаде. Они меня затаскивали к себе в гости и считали, что и я, само собой разумеется, буду рад видеть их у себя в будочке. Иногда они приносили с собой домашнее пиво и, к некоторому моему смущению, обращались со мной как с таким же безработным, как они сами, считая, что мне тоже некуда время девать, что я всегда готов за компанию раздавить бутылочку, послушать и порассказать пару-тройку сальных анекдотов и посудачить про политику и безработицу. Сделать с этим я ничего не мог, я вскоре убедился, что на плату, получаемую на общественных работах, сыт не будешь (тем более когда у человека семья), если только не подкармливаться с собственного, тщательно ухоженного огорода. Необработанные участки земли были нарасхват, и я легко сообразил, что у меня, так сказать, под ногами — неиспользованный источник дохода. Во-первых, можно срубить сосны, которые растут возле дома, распилить и продать на дрова, а потом весь участок (почти четверть акра) вскопать и снимать с него урожаи овощей для собственного потребления и на продажу. Хорошо бы еще, прикинул я, посадить фруктовые деревья, лимоны, грейпфруты, яблоки и персики и, конечно, виноград. Это обрадует родителей и смягчит их гнев, когда они узнают о моем вторжении. Но пока что я был не намерен их уведомлять, чтобы не наткнуться с их стороны на резкое и решительное «нет».
Я позаимствовал у соседей два топора и поперечную пилу и на пару с одним безработным развозчиком молока свалил все три сосны. Здесь как нельзя более кстати пришелся опыт, приобретенный на дядиной ферме: через несколько недель мы уже продавали наколотые сосновые дрова по шиллингу и шесть пенсов мешок и сами же развозили их покупателям на тачке (которую тоже взяли на время у соседей). Но потом мой товарищ снова получил работу, а я, уже в одиночку, сгреб сосновые прутья и щепу в огромную кучу, сжег и самостоятельно вскопал огород. Почва после осенних и зимних дождей оказалась рыхлой, так что дело у меня пошло быстро (хотя сначала пришлось разделаться с разросшимися кустами элеагнуса — вырубил их секачом, а потом сжег на груде выполотых сорняков). Копал я с удовольствием, я вообще люблю земляные работы, и задолго до сроков весеннего сева и посадки фруктовых саженцев моя избушка уже стояла, неприкрытая, одинокая и ободранная, посреди ровно вскопанного участка, радуя предвкушениями мой глаз будущего огородника. И тогда я набрался храбрости и написал отцу письмо, в котором открылся ему, что поселился в его летнем домике — для того якобы, чтобы осуществить там нововведения, которые, я уверен, должны его очень обрадовать. Я намекал, что неплохо было бы отцу финансировать покупку фруктовых деревьев и быстрорастущих саженцев, которыми можно будет обсадить участок для защиты от сильных ветров, а то как бы первый же приличный ураган не снес с оголенного домика крышу или не развалил его хрупкие, источенные жучком стены. Ответ от отца пришел так быстро, что я даже испугался. Они с матерью рады, что я, наконец, занялся полезным делом, что я, как видно, решил не тратить попусту свою молодую жизнь; может быть, даст бог, я… Они посылают в письме два фунта и доверяют мне приобрести на них саженцы фруктовых деревьев и кустов. Вот когда я с тоской подумал, что, пожалуй, перестарался: летом отец приедет в отпуск, увидит плоды моих трудов и, наверно, захочет строиться, чтобы у них был дом как дом, где можно поселиться после выхода на пенсию.
В самый разгар моих борений, протекавших одновременно на всех фронтах, я наконец получил ответ из лондонского издательства: мистер Джонатан Кейп (у которого в это время внутренним рецензентом работал Эдвард Гарнетт) сообщал мне, что рукопись моя его заинтересовала, однако ничего определенного он пока сказать не может, а хочет предварительно выяснить, не соглашусь ли я внести кое-какие улучшения — например, проповедь, сочиненная мною по образцу многих слышанных в детстве, по его мнению, чересчур длинна и только утомит читателя. Если я согласен переработать роман с учетом его замечаний, он будет рад рассмотреть его вторично. Боюсь, что я на его предложение отреагировал точно так же, как и сотни других начинающих авторов, которые хоть и уверены в скором широком признании своих талантов, однако же в первый раз слышат доброе слово о том, что вышло из-под их пера: я бросился перечитывать роман и убедился, что не только мистер Кейп (и, конечно, мистер Гарнетт) совершенно правы в своих замечаниях, но еще и я сам обнаружил у себя недостатки, которых они загадочным образом почему-то не заметили и которые я теперь немедленно устраню, пройдясь легким пером по рукописи и возвратив ее им в возможно короткие сроки в сильно переработанном и начисто перепечатанном виде — вот когда они наконец будут иметь возможность по заслугам оценить мою работу.